«Музыка горячей воды» Чарльз Буковски читать онлайн - страница 1. Воды читать

Книга Книга воды читать онлайн бесплатно, автор Елена Булганова на Fictionbook

Пролог

Тихая южная ночь взорвалась внезапно. Только что мирно стучали по шпалам колеса, устало поскрипывали вагоны и свет миллиардов звезд не мог рассеять предрассветную бархатную мглу.

А потом небо стало зеркалом, и в нем заплясал огонь. Поблекли созвездия, и только луна, неестественно раздутая, мертвенно-сизая, стояла в высоте с упорством последнего выжившего солдата. Бесстрастно взирала она, как уцелевшие в катастрофе борются за жизни, свои и чужие. Эти люди мечтали на рассвете увидеть море. Теперь они жаждали лишь одного: выбраться из пылающих вагонов.

Израненная женщина бежала по насыпи, крепко прижимая к себе липкое от крови тельце ребенка. Взгляд ее был прикован к скудной россыпи огоньков в низине. Там были люди, была жизнь. Сельчане уже проснулись от грохота, все больше окошек загоралось в домах, все громче лаяли взбудораженные псы. Там конечно же найдутся врачи, больница, помощь.

Выбравшись на дорогу, женщина вскинула голову на глаз измеряя расстояние до цели. Теперь село казалось дальше, а сил оставалось все меньше. Женщина позволила себе на миг остановиться и заботливо поправить обмякшее тело дочки с болтающимися, словно у тряпичной куклы, ногами и руками. Все еще можно поправить, если добраться поскорей.

Сухопарая фигура вынырнула из тьмы и деловито зашагала в сторону женщины. Сердце матери забилось в надежде – она так уверовала в чудесную помощь, что готова была ждать ее от любого случайного прохожего. Ее лишь немного смущала мысль о том, что фигура движется неестественно быстро. Пара мгновений – и вот она уже рядом.

Это была пожилая сельчанка с блеклым лицом и неприбранными со сна седыми лохмами. Глаза ее мерцали во тьме, как гибнущие звезды, и в них отражался ночной пожар. Постанывали болотные сапоги до колен, развевался от быстрой ходьбы пропахший костром и потом дождевик. Под ним для тепла были поддеты куртка-косуха и плотные рейтузы. Шарф в крупную клетку плотно укутывал тощую шею.

Было что-то пугающее в этой ночной страннице, и в другой ситуации мать первым делом укрыла бы от нее свое сокровище, дочь. Но сейчас любая странность дарила надежду на чудо. Женщина бросилась старухе наперерез.

Та глянула мельком на несчастную мать, ничего не спросила и лишь ступила в сторону, пытаясь ее обойти. Но женщина не собиралась так просто сдаваться.

– Бога ради, помогите мне! – взмолилась эта обычно насмешливая атеистка.

– Прости, милая, сейчас я слишком спешу, – откликнулась старуха хриплым и неловким голосом, как будто до этого момента ей годами приходилось молчать. – Иди в село, отыщи там помощь.

– Я не дойду! – в отчаянии крикнула мать. – А моя дочь умирает!

Словно в подтверждение этих слов она медленно осела на землю, и старухе с явной неохотой пришлось подхватить ребенка. Отведя пальцем слипшиеся кудри, она заглянула в застывшее лицо малышки и покачала головой.

– Помогите ей, – прошептала женщина, обнимая тощие ноги старухи. – Я знаю, вы можете. Просто сделайте это!

– Зачем ты просишь об этом, глупая? Твоя дочь юна и невинна, она войдет в новый мир легче, чем раскаленный нож входит в холодное желтое масло. Позаботься лучше о себе. У тебя еще могут быть дети. Если хорошенько подлечиться, конечно.

– Нет! – крикнула мать. – Мне не нужны другие дети!

– Подумай-ка получше, дорогая. Не обрекай ее на судьбу, может, тысячекратно более горькую, чем ранняя смерть. У всего в мире есть цена…

Но женщина не желала ее слушать. Она понимала лишь одно – старуха почти согласна ей помочь, и жарко целовала ее сапоги.

– Что ж, воля твоя, – вздохнула та. – Крещена ли малышка?

– Нет!

– В крайней ситуации крестить ребенка может и тот, кто не имеет священного сана. Здесь есть мать, умирающее дитя и я – его крестная. И вот я крещу тебя, дитя, во имя…

Дальнейшего женщина уже не услышала. Вкус железа во рту стал невыносим, звезды погасли, темнота погребла ее под своей свинцовой тяжестью.

Она очнулась на скрипучей кровати в палате с деревянными стенами и низким желтым потолком. В распахнутые окна вливался запах сопревших на солнцепеке трав. Смуглая темноглазая медсестра улыбнулась ей и проворковала ласково:

– Ну, вот мы и открыли глазки. Значит, скоро встанем на ножки.

– Где мой ребенок?! – в ужасе оглядываясь, выдохнула женщина.

– Ой, да шо ж вы так волнуетесь? На всю больницу прям караул кричите. Сейчас выгляну в коридор да покличу.

Она ненадолго скрылась за дверью и вновь появилась, ведя за руку малышку с пылающими от беготни и смеха щеками. Мать разглядывала ее так, словно не доверяла собственным глазам. Платье, сандалии и даже бант в волосах были чужие, но это была ее дочь. Девочка радостно бросилась к матери.

– А почему она не в кровати?

– Тю, с какой стати? – удивилась медсестра. – На тихий час мы ее в сестринской укладывали, а сейчас-то ужинать пора.

– Разве она не ранена? Не нуждается в лечении?

– Да не царапинки нема! – заверила девушка. – У ней вся одежка была в крови, вот вы и спужались. И хорошо, что прибежали сюда, прямо к доктору на операционный стол. А то осталась бы ваша доча… ой, да вы отдыхайте, а то мне от врача нагорит, – спохватилась она. – А мы в столовку побежим, пока всё без нас не съели, ага, Лидуня-красуня?

– Да, – чуточку снисходительно отвечала ей девочка.

Глава 1. Изгой

Лида Весна ощутила себя изгоем раньше, чем пошла в первый класс. Все началось в тот несчастный год, который сначала забрал у них бабушку, а потом при крушении поезда серьезно пострадала мать. Когда они уже поздней осенью вернулись в Питер, стылая погода и затяжные дожди разбудили едва зажившие раны. И не было больше рядом улыбчивых докторов и красивых ласковых медсестричек, твердивших, что все обязательно будет хорошо. А те врачи, к которым теперь обращалась мать, хмурились и намекали, что очень скоро ее ждет инвалидное кресло. Чтобы освободить время для лечебных процедур, Вере пришлось устроить дочку в садик.

Поначалу все складывалось просто отлично. Воспитательницы были добры и откровенно любовались хорошенькой складной девочкой. Дети охотно звали новенькую в свои игры. Все изменилось, когда Вера впервые оставила дочку на полный день. После обеда послушная Лида скинула платье и нырнула под одеяло. Она не спала, но тихо лежала с закрытыми глазами, привыкая к новой обстановке. И вдруг из разных концов спальной комнаты с двух кроватей донесся громкий рев.

Прибежала воспитательница, и красные от рыданий мальчик и девочка, тыча пальчиками в сторону новенькой, заявили, что она пугает их и не дает уснуть. Воспитательница, оторванная от долгожданного обеда, раздраженно нависла над Лидой:

– Что ты тут учудила? Корчила рожи? Страшилки рассказывала?

Лида отчаянно затрясла головой: нет, ничего подобного она не делала. На следующий день рев повторился, и воспитательницы стали на время сна выносить кроватку Лиды в игровую комнату. Для других детей она немедленно превратилась в персону загадочную и подозрительную, играть ее больше не звали.

На прогулках одинокая девочка держалась поближе к воспитателям. Пристраивалась рядом с беседкой и ковырялась в песке. Как все отверженные дети, во время игры она втягивала голову в плечи и низко наклонялась к земле. И однажды услышала разговор воспитательницы и няни прямо над головой. Те, вероятно, сочли, что если у ребенка заняты руки, то отключается и слух, или попросту не заметили ее, так что говорили в полный голос.

– Не могу объяснить, – жаловалась воспитательница, – но меня до жути пугает эта Весна. Вот так посмотришь – славная, послушная малышка, а коснусь ее – и аж в жар кидает. Ладно я, но ведь и дети ее боятся.

– Должно быть, карма отвратительная, – со знанием дела поддержала беседу няня. – Родовое проклятие. Вон мать совсем молодая, а еле ноги таскает, отца и в помине нет.

– Ох, перейти бы мне с этой группы на младшую, пока нервы целы, от греха подальше, – громко вздохнула в ответ воспитательница.

Подобное раз за разом повторялось во дворе, в бассейне, в кружке лепки и рисования. Всегда находились дети, которые, едва познакомившись с Лидой, вдруг начинали от нее шарахаться.

Бывало и иначе. Некоторые ребята охотно играли с новой подругой, но их очень скоро утаскивали прочь встревоженные родители. А уже на следующий день дети обходили Лиду стороной, бормоча себе под нос одно и то же:

– Мне мама не разрешает с тобой водиться.

И всего через год из веселой и открытой девочки Лидочка Весна превратилась в мрачное и нелюдимое существо. На прогулке она всегда искала уголок подальше от людей, мать не раз вытаскивала ее из колючих кустов или глубоких оврагов. Если кто-то из детей подходил к ней и звал играть, Лида косилась на него из-под пушистой челки и сердито бурчала:

– Не хочу я с тобой играть. Уходи.

Еще через год Вера провожала дочь в первый класс. С немыслимым мужеством она постаралась в этот день обойтись без костылей, отлично понимая, какое неизгладимое впечатление произведут эти жутковатые приспособления на будущих одноклассников дочери. Путь до школы занял почти час. Лида молча шагала рядом, подстраивалась под натужный, с частыми остановками ход матери, и нещадно терзала пальцами головки багровых астр. От школы она не ждала ничего хорошего.

В школьном дворе Вера приклеилась спиной к железной ограде и велела себе улыбаться. Она смотрела на трогательных девочек с огромными букетами, на взволнованных, но отважных мальчиков и всей душой желала, чтобы они стали для дочери хорошими друзьями. Ну разве ее Лида этого не заслуживает? Потом перевела отяжелевший от боли взгляд на учительницу и подумала:

«Слишком стара. Уследит ли за всеми? Но конечно, и опыт колоссальный».

Дети, словно кидаясь с головой в воду, спешили познакомиться и подружиться. Но только не Лида, которая к своим семи четко усвоила, что любое знакомство всегда заканчивается плохо. Она изображала слепоглухонемую до того момента, пока учительница Надежда Юрьевна не возглавила их робкую колонну на пути в класс.

Первая же девочка, которой было предложено сесть за одну парту с Лидой, немедленно заныла, размазывая слезы по пухлым щекам:

– Не хочу с ней сидеть, она даже не разговаривает! Она страшная!

Лида вскинула голову и в упор посмотрела на учительницу, словно говоря: «Да, вот такая я ужасная. И что вы со мной будете делать?»

За сорок лет в школе Надежда Юрьевна повидала сотни детских трагедий и всегда немедленно вступала в незримый бой на стороне изгоя. Но сейчас она мучительно не могла сообразить, чем может отталкивать детей эта девочка, такая милая и грустная. Она пробежала взглядом по лицам ребят и выловила-таки восхищенные мальчишеские глаза.

– Что ж, Света, ты, возможно, потеряла шанс приобрести замечательную подругу на всю жизнь, – сказала учительница. – А с Лидой сядет Алеша Санин.

Самый маленький в классе мальчик распахнул рот от изумления, подергал себя за уши, словно сомневаясь, что они все услышали верно, а потом, забыв на полу ранец, бросился штурмовать стул рядом с Лидой.

В целом первые месяцы в школе не принесли девочке ни потрясений, ни особой радости. Она жила, отгородившись от всех невидимой, но крепкой завесой, раз и навсегда решив, что ее жизнь – это когда дома, с мамой, а остальное нужно лишь перетерпеть. Правда, и дома бывало несладко. Все чаще, возвращаясь из школы, Лида находила маму на диване стонущей от боли.

– Нужно сдаваться, – сквозь зубы приговаривала Вера. – Ложиться в больницу, чтоб меня малость подлатали. А то что я за мать такая: снова обед не приготовила. Сегодня же позвоню сестре – пусть приедет, поживет с тобой, пока меня ставят на ноги.

Но звонок сестре по неведомым причинам каждый раз откладывался. Понемногу Лида сама научилась и обед варить, и прибираться, и ходить по магазинам не просто с бумажкой в руках, а с четким планом в голове, что и из чего она собирается готовить.

– Сегодня у нас – проверка прописей, – объявила Надежда Юрьевна в начале второго урока. – На отметку.

Класс взволнованно загалдел – в первом полугодии им оценок еще не ставили. Лиду бросило в жар: она вспомнила, что к прописям вчера даже не прикасалась. А когда ей было выписывать строчки, если маме стало так плохо, что пришлось вызывать «скорую»? И врачи хотели забрать ее в больницу, но Вера категорически заявила, что ей не с кем оставить дочку. А вечером, собравшись с духом, все же позвонила сестре…

Лида испытала настоящее отчаяние. Она всей душой привязалась к своей первой учительнице и очень боялась ее разочаровать. Вдруг та, как воспитательницы в детском саду, возненавидит ее? Она была готова украдкой сунуть тетрадку под парту и соврать, что забыла дома – все лучше, чем сдавать без домашки. Но опоздала: учительница уже стояла рядом с ее партой и заглядывала в тетрадь.

– Хорошо, Лидочка, молодец, – как гром с неба, прозвучал ее добрый ровный голос. Надежда Юрьевна никогда не упускала случая похвалить нелюдимую девочку. – Вижу, постаралась – написано очень аккуратно. Твердая пятерка.

И ушла смотреть другие тетради. А Лида осталась недоумевать по поводу случившегося. Что это было? Издевка? Или она вчера сделала задание, а потом об этом забыла? Или произошло какое-то волшебство? Ведь почерк в прописях совсем не похож на ее обычные скачущие каракули. Случайно взгляд Лиды упал на неприметного соседа по парте – тот, как обычно, завесился русой челкой и почти уткнулся носом в парту. Его левая щека цветом напоминала свеклу в разрезе.

«Что это с ним?» – мимоходом удивилась Лида.

В следующем году ее сосед больше не появился. И все оставшиеся три года начальной школы Лида по большей части просидела за партой одна, чему была очень рада.

Глава 2. Роковая прогулка

Остались позади экзамены за девятый класс, и тем же вечером Вера объявила дочери, что собирается сказать ей нечто важное. К тому времени на смену костылям уже давно пришла инвалидная коляска, с которой Вера обращалась, как с домашним питомцем: то покрикивала, мол, занимает много места да еще смеет скрипеть, то грозилась вышвырнуть на помойку, едва в ней исчезнет необходимость. А то разговаривала вполне дружески, называла Любашей и протирала специальной тряпочкой.

Сейчас мать сидела на кровати, соорудив из подушек нечто вроде трона. Лида опустилась на краешек стула и приготовилась слушать.

– Дочь моя, – торжественно начала Вера, – нас ждут великие перемены. Мы с тобой должны за лето сплавить эту нашу квартирку в надежные руки и купить что-то очень хорошее и просторное в пригороде.

– Зачем? – поразилась Лида, дитя центра, считавшая жутковатой жизнь на окраинах города, а уж пригороды воспринимавшая и вовсе как заповедники доисторического быта. – Нам и тут места хватает.

– Тебе – да, а вот Любаша недовольна. – Вера дружески потрепала истертое колесо. – Она просится пожить на природе.

– Мам, ну хорош прикалываться! Вечно ты со своими шуточками.

– А ты не критикуй мать. Моя северная сестрица выразила желание пожить с нами. И очень своевременно, потому что я сейчас немного сдала позиции. Временно, само собой.

– Что? – ахнула Лида. – Опять эта адская тетка из Мурманска? Да никогда!

Тетя Муза, старшая и сводная сестра матери, уже приезжала один раз, когда Лида училась в первом классе. Из того визита девочка хорошо запомнила, какие ужасные сны рождаются под воздействием чудовищного храпа с соседней кровати. А еще то, как тетка сказала ей на кухне, разливая по тарелкам густой багровый борщ: «Ты уже большая девочка, Лидия, и в состоянии понять, что болезни даются нам за грехи. Твоя мама стала калекой, потому что родила тебя, не будучи замужем».

Лида тогда метнула в нее чашку с горячим чаем, и через пару дней – мать едва успела вернуться из больницы – тетки простыл и след. Девочка очень рассчитывала, что навсегда.

– Она больше не станет расстраивать твой сон, – заверила мать, которой Лида изложила лишь часть претензий к родственнице. – В нашем новом доме у каждого будет своя комната. А без Музы нам не обойтись.

– Что ты, мам, обойдемся! Я сама могу ухаживать за тобой. А если ты меня стесняешься, то пойду работать и найму сиделку. Это ведь лучше, чем тетка!

– Так, яйцо, прекрати учить свою курицу, – нахмурилась Вера. – Если ты куда и пойдешь, то только в десятый класс тамошней школы. И будешь жить нормальной жизнью юного цветущего создания. А мы тут с сестрой по-родственному решим наши проблемы. Без всяких зловредных сиделок. Тетушка наша вовсе не плоха, просто заморозилась маленько на своем севере. И кстати, она прибудет с внуком семи годков от роду. Девушка в отчаянии закатила глаза. Значит, все уже решено. Без нее.

– В коем души не чает и считает самым выдающимся ребенком тысячелетия. А по мне, так будет здорово снова услышать детский смех.

– Ха-ха, – выдавила Лида.

– И твой тоже. Прямо вижу в своем воображении, как вы станете играть и беситься и разносить в щепки наш уютный загородный домик… который нам еще предстоит найти.

То лето оказалось самым суматошным в жизни Лиды. Но все же через два месяца им удалось обменять квартиру на Петроградской стороне на небольшой, чуточку кособокий, потерявшийся среди одичалых яблонь дом в пригороде.

Понадобились героические усилия, чтобы перебраться туда со всеми вещами и растащить их по двум этажам новой обители. Ни с одной живой душой в Питере Лида не простилась, никому не пожаловалась на трудности переезда. Некому было жаловаться.

Первую ночь на новом месте она провела почти без сна, боязливо затаившись под одеялом и слушая скрипы и стоны дома-старичка. К этим надоедливым жалобам несмело присоединялось повизгивание мебели, втиснутой в непривычно узкое пространство, и заговорщический шепот деревьев за окном. Белые ночи уже миновали, а без рекламного зарева ночного города было жутковато, словно в склепе. Заснула Лида только под утро, почему-то успев подумать напоследок: «Не слететь бы завтра спросонок с лестницы».

Она проспала почти до полудня. Вскочила, сбежала заполошно вниз, мучаясь чувством вины, а там Вера, умытая и причесанная, готовила на кухне обед, почти лежа грудью на столе и подперев себя со всех сторон табуретками.

– Мама, зачем? – возмутилась Лида. – Я сейчас сама все приготовлю, а ты возвращайся в постель. Или в кресло.

– Ничего подобного, – отозвалась Вера, победно потрясая ножом. – До начала учебного года ты будешь только гулять, смотреть город и всячески развлекаться. А Любочка пусть пока остынет от моего тела.

– А что насчет тетки?

– Те-те-чки, ты собиралась сказать? Им со Славиком удалось достать билеты только на тридцатое августа. Пока насладимся жизнью вдвоем. Но я надеюсь поменьше видеть тебя до начала сентября, усекла?

Лида усекла и сразу после обеда отправилась на первую обзорную экскурсию. Город был ей интересен, поскольку врага стоит знать в лицо. Мир вокруг пока что казался опасным и чужим, словно другая планета. Но к школе она должна освоиться. Кажется, тут есть большой парк и заповедный лес. Когда от нее в очередной раз начнут шарахаться одноклассники, эти места могут стать надежным убежищем.

За пару часов прогулки Лида честно осмотрела и парк, и озёра, и центр города. А потом, утомившись от духоты – август выдался жарким, – достигла той границы, где лишь кованая ограда отделяла парк от леса-заповедника. Местные жители уже подсуетились и проделали в ограде удобные проходы, одним из них девушка и воспользовалась. И побрела, куда глаза глядели, по утоптанной каменистой тропинке.

Здесь было прохладнее, чем в парке. Тропинка, широкая вначале, скоро начала истончаться и делиться. Лес был исхожен вдоль и поперек, совсем ручной, ничуточки не страшный. И Лида придумала от скуки себе задание – отыскать краткий путь до своего нового дома, чтобы не таскаться всякий раз в обход через железнодорожный переезд. Шум электричек стал для нее надежным ориентиром.

Земля под ногами все больше пружинила и сочилась влагой. Болото давно осушили, загнали под слой грунта, насадили деревья, но оно все еще здесь, мечтает вырваться наружу и снова собирать смертельный урожай. Чмокает под ногами, словно облизывается. Лида сама не заметила, в какой момент ощутила тревогу. Электрички больше не шумели: возможно, перерыв в расписании? Вряд ли она заблудилась, поскольку не сходила с тропы. И могла в любой момент вернуться по ней назад. Но отступать от цели девушке не хотелось, да и слишком далек был обратный путь. А силы – на исходе.

Справа в гуще деревьев то и дело раздавался странный звук, будто вдруг распахивалась огромная заржавевшая дверь. И всякий раз Лида останавливалась и всматривалась в лес, словно надеясь эту дверь увидеть.

Потом вдоль тропы, совсем узкой, потянулась стена сухой травы выше человеческого роста. И у Лиды вдруг появилось крайне неприятное ощущение: там, за гигантской травой, кто-то следовал крадучись ее курсом. Несколько раз хрустнула ветка, прошуршал выбитый из лунки камень, в просвете между травяными зарослями мелькнуло что-то темное, большое.

«Так, немедленно возвращаться».

Она с клацающими от испуга зубами выбралась из этой кошмарной травы. Немного постояла, стараясь взять себя в руки. И торопливо зашагала в обратном направлении.

На повороте Лида обнаружила молодого человека, сидящего на поваленном стволе метрах в трех от тропы. Он обеими руками растирал правую щиколотку. Его всклокоченные волосы закрывали покрасневшее от напряжения лицо, и Лида уже собиралась проскочить мимо, но хитрый темный глаз из-под челки глянул на нее в упор, а насмешливый голос произнес:

– Снова хотите не заметить попавшего в беду?

– А разве вы здесь уже сидели? – вежливо осведомилась девушка.

– Конечно. Но вы так целеустремленно шагали вперед…

– И что с вами случилось?

– Я подвернул ногу и теперь обречен на мучительную смерть в лесу – с готовностью сообщил парень. – До зимы сюда едва ли кто сунется – топкое место. Кроме кабанов, конечно. А зимой мой обглоданный скелет обнаружат лыжники.

– Зачем так мрачно? Забыли дома телефон?

– Никогда не брал его на пробежку. Ничто не должно отвлекать человека от его главного дела.

– Мне жаль, – вздохнула Лида. – Потому что я свой точно забыла. Но я могу при случае рассказать кому-нибудь о вашей участи. Может, вас еще успеют спасти.

– Это едва ли. Потому что вы тоже не дойдете. Эта тропа ведет не в сторону цивилизации.

– Как? – растерялась Лида. – Я же все время шла прямо. Специально, чтобы не заблудиться.

Парень вежливо хмыкнул:

– Вы, девушка, наверно, редко бывали в лесу. Он умеет дурачить новичков. Вот и вы попались. Если пойдете по тропе, то окажетесь у разрушенного моста. Перейти его все равно не сможете, придется или возвращаться обратно, или долго прыгать с кочки на кочку по полузатопленной местности.

– А куда идти-то? – совсем скисла девушка.

– Спасете обреченного? Поможете ему сделать первые шаги к жизни?

– Конечно, спасу, куда деваться, – вздохнула Лида и шагнула ближе.

– Хорошо. – Молодой человек, охнув, поднялся на ноги и оперся на плечо девушки. Тяжело оперся, не понарошку.

Лида поморщилась, но стерпела. Она очень хотела домой, лес-обманщик сделался ей ненавистен. Парень, хромая, сразу повел ее на боковую тропу, потом еще несколько раз свернул, так что у девушки скоро голова пошла кругом. Теперь вся надежда оставалась на травмированного, но опытного попутчика.

– Туристка? – спросил парень. – Меня, кстати, Андреем зовут.

– Что? Я Лида. И нет, мы сюда переехали. Жить. У нас дом в поселке.

– Вот как? Надо было предупредить. Это немного в другой стороне, но не бойся – отведу тебя прямо туда.

– А твоя нога? – Лида сама удивилась, как легко перешла с незнакомцем на «ты». Учитывая, что ее опыт вольных бесед с парнями равнялся нулю с несколькими жалкими десятыми после запятой.

– Она не посмеет спорить с хозяином, зная его свирепый нрав.

– Здорово. Но ты скажи, когда захочешь отдохнуть.

– Отдыхать, Лидочка, будем в травмпункте. Ты ведь меня не бросишь в этом лесу, где скоро останемся только мы с тобой?

– Почему это?

– Потому что надвигается большая гроза, и все в ужасе разбегаются по домам. А мы бежать не можем, верно?

– Ага. – Лида глянула вверх. Ох какая жуткая туча на половину неба! – Пойдем скорее! – взмолилась она. – Ты же знаешь, куда идти?

– Конечно. Слышишь крик электрички? Значит, там железная дорога, за которой ты живешь.

Лида прислушалась – нет, ни звука не слыхать. Может, оттого, что кровь пульсирует в висках, тащить на себе парня нелегко. Зато далекий удар грома саданул прямо по нервам.

– А знаешь, мы, пожалуй, спрячемся с тобой от грозы, – сказал задумчиво Андрей. – Тут есть одно дерево с такой густой кроной, что на нас ни капли не упадет. Сядем на мох и станем болтать, пока гроза не кончится.

– Мама с ума сойдет, – пробормотала Лида.

– Смотри сама. Направление знаешь, сориентируешься по шуму железной дороги. А я хочу остаться сухим.

– Да я тоже. И электричек я не слышу, – досадливо вздохнула Лида. – Ладно, куда идти-то?

– Позволь поведу тебя. – Андрей уже практически не хромал, возможно, расходился. Его пальцы так впились в кисть Лиды, что в другой ситуации девушка возмутилась бы, но сейчас было не до того.

Дождь все не начинался, хотя разбухшая туча провисла брюхом почти до земли. Андрей и Лида брели через чащу, спотыкаясь о корни. Парень больше ничего не говорил, даже не отвечал на вопросы, словно забыв о той, чью руку сжимал.

«Наверно, волнуется, что промокну», – успокаивала себя Лида. Но предчувствие чего-то куда более ужасного, чем гроза, уже проникало понемногу в ее сознание.

Впереди показался просвет, вроде как просека среди леса. И здесь снова была та противная трава, выстроилась круговым дозором вокруг дряхлого дерева с безвольно поникшими ветками.

– Ага, вот и милый дом, – пробормотал Андрей, тяжело втягивая ноздрями воздух, точно принюхиваясь.

– Все, я хочу вернуться. – Лида уперлась ногами в землю. – Мне нужно… туда… в другую сторону.

– Нет других сторон, – ухмыльнулся он, сжал ей плечо второй рукой так, что затрещали кости, и потащил дальше.

– Пусти меня! – заорала девушка, пытаясь вырваться.

– С чего бы это?

– Просто пусти!

– А я не хочу, – широко улыбнулся Андрей.

Сдаваться так просто Лида не собиралась, но парень упорно тащил ее в заросли сухой травы. Она уцепилась рукой за какой-то тонкий ствол.

– Так, быстро отпустил меня, гад! Иначе будет хуже.

– Правда? – уточнил Андрей, перехватывая ее запястье.

Лида в панике отшатнулась.

И вдруг Андрей замер, будто прислушиваясь к чему-то. Девушка разом воспрянула духом, завертела головой – сюда идут? Но, кажется, этот тип слушал что-то внутри себя. Лицо его сделалось испуганным и чуточку обиженным, узкие губы посерели, словно их припорошило пеплом.

– Что за?.. – пробормотал он. – Нехорошо мне…

И рухнул навзничь, увлекая за собой Лиду. Она едва успела вырвать руку из холодеющих пальцев и шустро отпрыгнула в сторону, еще не веря до конца в чудесное спасение. Хотела бежать без оглядки, но страх, что это может оказаться притворством и ловушкой, пересилил панику.

Лида осторожно приблизилась к Андрею, крепко сжимая в кулаке массивный ключ от ворот нового дома. Боязливо пару раз ткнула ногой в кроссовок, уже четко понимая, что парень окончательно и бесповоротно мертв. И только потом, рыдая от ужаса и облегчения, бросилась прочь.

Лес на этот раз оказался добр к ней и позволил почти сразу выбраться на опушку. Какие-то люди вывели ее в город, другие подвезли к отделению полиции. И здесь все завертелось мгновенно. Первым делом пришлось возвращаться в лес, теперь уже на полицейском «уазике», и девушка была бесконечно удивлена, когда без особого труда отыскала то страшное место. Настолько удивлена, что бесстрашно опознала труп и по возвращении в отделение согласилась немедленно ответить на вопросы следователя. Хотя имела полное право уехать прочь вместе с опекавшей ее врачебной бригадой.

– Ты можешь четко сказать, отчего он умер? – допытывался налитый нездоровой желчью полицейский чин. – Ударила ты его чем-то? Удачно толкнула? Не бойся, дочка, никто тебя за это не осудит. Наоборот, я лично тебе благодарность объявлю…

– Не била и не толкала.

– Вот так прям сам и упал, да? Схватил тебя и упал? Ох, счастливица! И что тебя в лес-то понесло, не слышала, что ли, про маньяка? Городской канал не смотрела?

– Вообще никакой не смотрела, – угрюмо ответила девушка. – Мы только переехали, не до того было.

– Ох, и дурочка ты везучая… показал бы тебе фотографии других жертв для острастки, да спать перестанешь. Ладно, успокойся и звони родителям, пусть за тобой приедут.

– Что? – переполошилась Лида. – Нет, зачем это, никуда я звонить не буду! У меня только мама, и она инвалид, ее нельзя беспокоить!

– Если о матери печешься, то не шляйся по лесам, – поддел ее полицейский и тут же схватился за оживший телефон. – Сделали вскрытие? И чего там? Точно сердечный приступ? Ну, дочка, везучая ты, в самом деле, – это он снова к Лиде обернулся, глянул вроде как с уважением.

А ее в этот момент волновало только одно:

– Вы слышите, я не стану звонить, мама все равно не сможет сюда приехать! Вы что, в самом деле, добить ее хотите? И вообще я домашний номер еще не выучила!

Через десять минут препирательств следователь сдался, подобрел и сам на личной машине доставил Лиду домой. По пути было достигнуто хрупкое соглашение: без особой нужды мать в известность ставить не будут, а если поставят, то лишь в присутствии врача. Связываться в случае необходимости станут по Лидиному мобильному. А она обязана, как штык, являться по вызову в отделение.

– Счастливая ты, – снова повторил на прощание мужчина. В тусклом сумеречном свете он выглядел совсем больным. – Только не обольщайся. Любое везение однажды сходит на нет.

Лида про себя усмехнулось: заканчиваться нечему, в первый раз только и повезло. Правда, по-крупному. А потом долго стояла у калитки дома, рассматривала свое лицо в маленькое зеркальце и гадала, нормально ли она выглядит, чтобы явиться перед материнским взором без угрозы себя выдать.

– Мама, скажи, что со мной не так? – этот вопрос она задала поздним вечером, когда убедилась, что опасность миновала и Вера ничего не заподозрила.

– А что с тобой не так? Ну, кроме того, что мать у тебя хуже мачехи, висит ярмом на твоей юной шее…

– Мам, ну хватит уже! И отшучиваться тоже хватит. Я ведь понимаю, не маленькая…

– И что такого ты там понимаешь? – заволновалась, заерзала на диване Вера.

– Ну, я раньше считала себя уродиной. Думала, в моей внешности есть что-то гадкое и это всех отталкивает. Я даже в зеркало лишний раз боялась глянуть. Но вроде ничего такого. Почему же от меня все вечно шарахаются?

fictionbook.ru

Книга воды читать онлайн - Елена Булганова (Страница 10)

— Потом объясню, — вспыхнула Лида. — Что дальше?

— Рыжий сказал, что это может быть лишь совпадением. И лучше оставить тебя в покое. А девица в ответ: ни за что. А невидимка молчал-молчал, а потом ляпнул: так давайте устроим проверку. Девица на него вызверилась, что, типа, давно никого не убивал? А тот ответил, что, может, до убийства дело не дойдет, зато все сразу прояснится. Вот эти фразочки я хорошо запомнил. Что скажешь?

Лида сказать ничего не могла: от «фразочек» у нее запрыгала челюсть. Алексей подождал, потом осторожно дотронулся до ее плеча.

— Напугал я тебя? Ну, прости, конечно, передаю лишь то, что слышал собственными ушами. Ты обещала что-то объяснить.

Лида с великим усилием сглотнула и вновь обрела возможность произносить слова.

— Ты не поверишь, но в первый же день после переезда я пошла гулять в лес и нарвалась на маньяка, — отстраненным голосом произнесла она. — Он пытался заманить меня в свое логово, а потом взял и умер от разрыва сердца.

— Что, вот так просто взял и умер? — вкрадчиво уточнил Алексей.

— Я же говорю, в это трудно поверить. Просто повезло, я даже испугаться не успела по-настоящему. В полиции мне сказали, что он давно уже… промышлял тут у вас.

— И ты его обезвредила, — то ли спросил, то ли подытожил парень, глядя на Лиду широко распахнутыми глазами.

— Ну, я-то его и пальцем не тронула, — не стала брать на себя лишнего девушка. — Просто счастливое совпадение.

— Слушай, а если эти люди как-то с ним связаны? Друзья, родственники? Тогда получается, они собираются отомстить тебе за его смерть?

У Лиды снова перехватило дыхание. Она вспомнила лица странных незнакомцев в парке и в автобусе. Они не показались ей враждебно настроенными, но вот их слова говорили о другом. Если Алеша все правильно понял и передал.

— О какой такой проверке они говорили? Они, может, думают, что я каратистка или что-то в этом роде, и хотят напасть на меня, чтобы в этом убедиться? Так, что ли?

Санин молча смотрел на нее, что-то обдумывал. Потом спросил:

— Слушай, извини, у тебя есть отец?

— Даже не слышала о таком явлении в своей жизни, — хмыкнула девушка. — Но он конечно же был космонавтом или полярником.

— Ну, само собой. А старшие братья, двоюродные, троюродные?

— Зачем?

— Кто-то должен присматривать за тобой! — твердо произнес Алексей. — Может, все это ерунда и разговор был просто шутейный, но меры принять необходимо. Я с тобой возиться не смогу, уж извини. Ну, найди себе защитника, что ли!

— Это каким же образом? — рассердилась Лида, которую слово «возиться» окончательно выбило из колеи.

— Весна, ты что, опять забыла в зеркало посмотреться? — Алексей усмехнулся и, взяв Лиду за плечи, веско проговорил: — Познакомься уже с каким-нибудь нормальным парнем, хоть в школе, хоть еще где! Или срочно помирись с бывшим!

— Знаешь, дурацкий разговор получается. — Лида резко отступила в сторону, скинула чужие руки. — Нет у меня никаких бывших, и знакомиться из-за ерунды я ни с кем не собираюсь. Просто не буду обращать внимание на всяких идиотов…

— Лида!

— Да может, у них просто игра, квест какой-нибудь дурацкий, что теперь, из города бежать? А может, ты вообще все это придумал, а? Может, у вас тут принято так развлекаться?

— Дура ты, — покачал головой Алеша. — И я не лучше. Ладно, пока, увидимся.

И тут же, отвернувшись от нее, заорал на весь двор:

— Эй, Ворон, лети сюда!

Лида не сумела отойти достаточно быстро, и подоспевший Марат окинул ее с ног до головы удивленно-небрежным взглядом, как будто вопрошая, зачем она вечно отирается рядом с его лучшим другом. От этого взгляда девушку бросило в жар. Она вышла со школьного двора, стараясь держать спину прямо, и там обнаружила Милу, бродившую неприкаянно туда и сюда вдоль забора.

— Ты меня ждешь? — обрадовалась Лида. Ее никогда никто не ждал.

— Вообще да, но если у тебя… если вы… — еще больше засмущалась девушка.

Кроткая. Да, это именно то слово. Кто бы еще стал ждать подругу в ситуации, когда тебя едва не послали, просто на всякий случай? И рухнувший было мир постепенно снова обрел свои пока еще призрачные очертания.

Глава 5. Защитник

Тетка Муза затаилась или просто паршиво себя чувствовала. С племянницей она старалась не пересекаться, даже вставала после ее ухода, а потом отвозила внука в школу на такси. Погода наладилась, и матери чуточку полегчало.

Лида вышла из школьного здания с Милой под руку, первым делом метнула взгляд на закуток перед спортивным залом, наверно, она всегда теперь будет туда смотреть. Но закуток пустовал.

— Прогуляемся по парку? — Журавка снизу вверх заглянула ей в лицо. — Погода вроде нормальная.

— Конечно, пошли.

Но едва вышли со школьного двора, как кто-то бесцеремонно схапал за плечи сразу обеих, каркнул в ухо:

— Девочки идут собирать осенние листочки?

Мила беззвучно охнула и залилась краской, а Лида сердито стряхнула с плеча жесткую лапу Ворона:

— Вот только не нужно подкрадываться!

— А компанию составить можно? — просительно мурлыкнул Марат.

Сегодня он был облачен в обтягивающий джемпер брусничного цвета. В урочное время Лида как-то не обратила на него внимания, зато теперь догадалась, отчего это Мила весь день пребывала в прострации. Выглядел Вельшин просто сногсшибательно.

«Да как его в таком виде в школу пускают?! Скольким девчонкам этот выпендрежник сорвал учебный процесс?»

С ответом на вопрос она не спешила. Отшить нахала при Миле невозможно, хотя очень хочется. Но ради единственной подруги можно и потерпеть.

— Если Лида не против, — нетвердым голосом произнесла Журавка и глянула умоляющими глазами.

— А с чего это ей быть против? — от всей души удивился Марат. И нахально вклинился между девушками, подхватил обеих под руки.

Они скоро достигли границ парка, промытого ночным дождем, щедро сбрызнутого всеми красками осени. Болтал в основном Ворон, но Лида его не слушала, смущенная и озабоченная ожиданием того неловкого момента, когда они окажутся у моста.

На мосту они с Милой обычно расставались: подруга возвращалась в город, а Лида шла к себе в поселок. И теперь ее страшила мысль, что Марат по неведомым причинам увяжется за ней, а Мила… ей будет больно. И неизвестно, найдет ли она в себе силы сохранить без ущерба их такую недавнюю дружбу.

У Журавки в кармане заверещал телефон, и она, пробормотав слова извинения, сошла с тропинки. И тут Лидина ярость наконец вырвалась наружу.

— Так, довольно, — круто развернувшись, прошипела она в лицо Вельшину. — Ты хороший друг, я оценила. А теперь, пожалуйста, скажи мне и Милке до свидания и отправляйся по своим делам!

Ворон смотрел на нее в упор и холодно улыбался.

— За что ты меня гонишь? — спросил он. — Я вроде вел себя прилично.

— Ты сам знаешь, за что. Твой ужасно занятой друг велел присматривать за мной, верно?

— Весна, — в голосе Марата зазвенел металл, — я похож на человека, которому можно что-то приказать?

— Ну, попросил, какая разница? Так вот, этого не нужно. Произошло недоразумение, я уже все выяснила. Те люди не опасны…

— Кажется, я ни о чем тебя не спрашивал и не уверен, что мне интересно, — вкрадчиво подметил Ворон.

— Чего ж ты тогда к нам прилип? — нарочито грубо спросила девушка. — Тебе ведь совсем неинтересна наша компания.

— Вот этого ты знать не можешь, — хмыкнул Вельшин. — Может, я здесь не из-за тебя, так что не напрягайся.

Тут Лида окончательно растерялась: а если в самом деле не из-за нее? Черт, как по-дурацки получилось! И что ей теперь — испариться?

В этот момент вернулась, пряча телефон, Журавка, и ничего больше нельзя было сказать или спросить. А Марат упорно тянул их к роковому мосту. Они дошли — и тут случилось и вовсе неожиданное! Мила словно забыла, что ей пора сворачивать, и перешла мост, словно влекомая таинственным зовом флейты. Ворон, кажется, ничего не понял.

Журавка очнулась, лишь когда травяной ковер под ногами сменился поселковой брусчаткой. Вздрогнула, мучительно покраснела. Лида тут же взяла ее за руку и сказала:

— Пойдем, зайдешь ко мне в гости.

— Ага, люблю я бывать в гостях, — вперед Милы насмешливо протянул Велынин.

Лида хотела снова разозлиться, но не успела. Потому что в этот момент свернули на ее улицу, и девушка отчетливо разглядела машину «скорой помощи» у ворот своего дома. Ахнула и сорвалась с места.

Калитка была распахнута настежь и приперта булыжником, глухо перекликались чужие голоса, внутри дома жалобно взвизгивали ветхие половицы. Два санитара, с натугой передвигая ноги, пронесли мимо носилки, и Лида ошеломленно глянула на обмякшее лицо тетки. Наверху, на площадке, стоял Славик, таращился вниз и громко икал. За носилками спешила измученная докторша, на ходу застегивая бурый саквояж.

— Что случилось? — вжимаясь в стенку, пробормотала Лида.

— Родственница? — мазнула по ней глазами женщина. — Очень хорошо, пойди наверх, успокой мальчика. А тут мы сами разберемся.

Но Лида, не выслушав толком, уже неслась в их с матерью комнату. Вера сидела на краю дивана, комкала одеяло, тревожно прислушивалась.

knizhnik.org

Планета Вода читать онлайн - Борис Акунин (Страница 12)

Но потом пригляделась, освоилась — и зажила по-своему.

День принадлежал не ей, приходилось терпеть. Но ночью, когда никто не видит, сидеть в четырех стенах было глупо.

Она и не сидела. За три месяца всего два раза не выходила, когда был ураган. И еще когда лежала с температурой после ночного купания, чуть пополам не треснула от кашля, но это не в счет. Всякий человек может простудиться, даже самый здоровый.

Изучила и поселок, где рабочие и водолазы живут, и обе фабрики, парфюмерную и фармацевтическую — всё-превсё.

Самое интересное — просто за жизнью наблюдать.

Засядешь на склоне, над домами, и смотришь. Бинокль (отличный, военный, германского производства) был украден у Кобры. Та перерыла весь санаторий, ругалась по-немецки, но в конце концов решила, что это варан с подоконника спер — польстился на блеск стекляшек. На девочек не подумала, потому что зачем им, доходяжкам?

Никогда не надоедало смотреть, что происходит в пивной. Жаль лишь, разговоров не слышно. Просто в окна подглядывать тоже здорово. Занавесок в самых крайних домах не было — тут уже начиналась гора. Люди у Беллин- ды были, как рыбки в аквариуме. Некоторых она любила, других не очень, но все уже стали почти как родные.

Одно время, целую неделю, увлеченно пялилась в окна дома с красными фонариками — там располагался бордель. Узнала, что в книжках про любовь всё врут. Ах-ах, он осыпал ее руки лобзаньями, голова закружилась от счастья, и всё окуталось счастливым туманом. А на самом деле глупо, скучно и всё одно и то же. Перестала за борделем подглядывать.

В санаторий после ночных экспедиций возвращалась перед рассветом, ужасно довольная. Падала в постель, как мертвая. Бонны прямо поражались, какой крепкий у нее утренний сон.

Но всему наступает конец. Поселок Беллинде надоел. Возник новый замысел, захватывающий.

С самого первого дня, когда еще только подплывали к Сен-Константену на пароходе, Беллинду заинтриговал вулкан. Он торчал из моря серым правильным конусом, сверху курился легкий дымок.

Самый настоящий вулкан! С кратером! А внизу, наверное, алеет и переливается огненная лава!

Взрослые все-таки поразительные. Взять людей из поселка: вроде свободные, никакой Кобры над ними нет, но Беллинда ни разу не видела, чтобы хоть кто-то пытался залезть на гору. Правда, по всему периметру, футах в двухстах от подножья, она окружена оградой и развешаны вывески: «Не подниматься! Каменные осыпи!» Ну и что? Подумаешь, осыпи. И через ограду перебраться тоже вполне возможно, если мозгами пошевелить. Беллинда вот подумала и придумала. Так нет же, сидят в своей пивной или в борделе скучной чепухой занимаются, дураки!

Пока чахоточные молились, она собрала всё необходимое: бутылку воды на случай кашля, электрический фонарик, сворованный у спящего около пивной пьянчуги, свитер (наверху, наверно, холодно).

Что особенно ценно в санатории — у каждой пансионерки отдельная спаленка. Чтобы не будили друг дружку ночным кхе-кхе. Дома такой роскоши не было, спали в комнате вшестером, со всеми сестрами, одна кровать пополам с Бесс. Когда Беллинда стала сильно мешать остальным своими туберкулезными концертами, ее начали укладывать в кладовке, на матрасе. А тут роскошно: своя постель с мягкой периной, собственное персональное окно, из которого так удобно сигануть на мягкий газон.

Заглядывать к девочкам по ночам у дежурных бонн было не заведено — разве только если какая-нибудь слишком раскашляется, но Беллинда на всякий случай уложила под одеяло «куклу» из тряпья.

Рано или поздно, конечно, застукают. Ну и что такого ужасного они бедной больной могут сделать? Когда Кобра начнет орать, можно будет пустить слезу, изобразить приступ удушья. Ерунда, обойдется.

Прикинула время.

Высота вулкана почти полторы тысячи футов. Это, наверно, часа три. Подняться к самой кромке кратера. Поглядеть, как светится в ночи лава, — и обратно. Вниз получится раза в два быстрее. Нормально. Еще останется часика четыре поспать до подъема.

Надела рюкзак, прогулочные ботинки на толстой подошве связала шнурками и перекинула через плечо.

Вперед, Белл!

Влезла на подоконник, открыла створку, спрыгнула.

Хорошо весить девяносто фунтов. Приземлилась почти бесшумно, даже траву не помяла.

Обулась, побежала вверх по склону.

Через санаторскую оградку, пустяковую, перемахнула запросто. Но потом с бега перешла на ходьбу. Начнешь задыхаться — подкатит кашель. Ну его.

Заблудиться было невозможно. Черная верхушка горы выделялась на фоне темно-серого неба, внизу светились окна санатория, еще ниже — огни поселка. Море поигрывало искорками, перемигивалось со звездами.

Какая все-таки благодать! В Англии, поди, уже холодно, дождик брызгает, а тут лето. Зря боялась замерзнуть.

Пока что было жарко, даже вспотела. Вообще-то потеть нельзя, а то ветерком продует, и ку-ку. Плевать. Боишься и бережешься — сиди в четырех стенах, а решила жить по-нормальному, не бери в голову.

Разок заклокотало в груди, запершило в горле, но Беллинда поскорей хлебнула воды, и ничего, обошлось.

Вот и ограда. Высокая и хитрая, из толстой проволоки. Взрослому через такую перелезть, пожалуй, невозможно — прогнется, не удержишься. А под Беллиндиной тяжестью лишь слегка наклонилась. Еще накануне проверено: перелезла на ту сторону и вернулась обратно.

Цап-цап-цап по-мартышечьи. Ногу перекинуть осторожненько, чтоб не оцарапаться и не зацепиться платьем. Вниз медленно, нащупывая носком ботинка ячейки. А вот отсюда можно уже и спрыгнуть. Опа!

Теперь санаторий, поселок и море оказались в клеточку. Очень красиво.

Беллинда засмеялась. Она чувствовала себя просто чудесно — словно вырвалась на свободу.

Карабкалась вверх — насвистывала. В санатории попробуй посвисти — с Коброй, наверно, истерика случится.

Что-то с топотом, будто слон, пронеслось мимо. В первый миг Беллинда охнула, потом хихикнула. Варанищу большущего спугнула. Дунул прочь, бедняга.

Смех перешел в кашель. Бухала — нетерпеливо притоптывала ногой: ну всё уже, хватит. Кровь смачно сплюнула, как водолазы около забегаловки сплевывали пену с пивных кружек. Вытерла губы, попила воды.

Вперед! Вверх!

На горе было не так уж и темно. Луна, хоть и по- луспрятанная за облаками, освещала почву вполне достаточно, чтобы не оступиться, не споткнуться о камень и главное — не угодить в щель. Их тут хватало. Один раз щебень под ногой пополз, поехал — Беллинда чуть не сорвалась.

Уф. Этого вот не надо. Застрянешь в дыре, никто не вытащит.

Фонариком посветила на ручные часики — самое дорогое сокровище. Бесс, старшая сестра, отдала свои, когда прощались.

Бесс — единственная, кого в Англии жалко. И единственная, кто прислал письмо. Отвечать ей Беллинда, конечно, не стала. Выздоровеем — напишем. А коли нет — зачем зря бумагу переводить. Пускай побыстрее забудет, для нее же лучше.

Времени-то, оказывается, прошло уже много, а до верхушки еще далеко. Этак за три часа не поднимешься.

«Живее, чертова дохлятина!» — приказала себе Беллинда и стала подниматься быстрее.

Дело пошло. Склон сделался круче. Пришлось поработать руками — хвататься за валуны, подтягиваться. Фонарик убрала в карман.

Еще чуть-чуть. До места, выше которого только небо, оставалось всего ничего.

Беллинда уцепилась за ребристый камень, но тот вдруг легко поддался и остался у нее в пальцах — оказался не камнем, а осколком. Нога потеряла опору.

Взмахнув руками, девочка опрокинулась, заскользила по спуску головой вниз, ударилась обо что-то затылком. Траектория изменилась — Беллинда двигалась уже не по диагонали, а почти вертикально. Съехала на несколько футов и остановилась, стиснутая расщелиной.

Попробовала перевернуться — только сползла глубже. Грудь и плечи сдавило, руками можно было пошевелить только от локтя. Ногами подрыгать получилось, но что от них проку?

Вскрикнула Беллинда только один раз. Какой смысл? Кто здесь услышит?

Сверху еще какое-то время сыпались мелкие камешки. Потом стало очень тихо. Лишь колотилось сердце: так-так-так, да натужно пыхтели легкие: хых, хых.

Поерзав и поизвивавшись, девочка окончательно поняла, что не выберется.

«Добилась своего, дура? Так тебе и надо. Куда торопилась? — обругала она себя. — Пропадай теперь!»

Но сердилась недолго.

Пускай. Всё лучше, чем докашляться до смерти и подохнуть в постели. Повезло, что провалилась вверх тормашками. Недолго мучиться. Кровь к голове прильет, потеряешь сознание и не будешь ничего чувствовать.

Конец ознакомительного фрагмента

knizhnik.org

Музыка горячей воды читать онлайн - Чарльз Буковски

Чарльз Буковски

Музыка горячей воды

Грубее саранчи

— Хуйня, — сказал он. — Устал я от художеств. Пойдем выйдем. Я устал от вони краски, устал быть великим. Ждать смерти устал. Пойдем выйдем.

— Куда? — спросила она.

— Хоть куда-нибудь. Поедим, выпьем — посмотрим.

— Йорг, — сказала она. — Что я буду делать, когда ты умрешь?

— Жрать будешь, спать, ебстись, ссать, срать, наряжаться, гулять и гундеть.

— Мне надежность нужна.

— Всем нужна.

— Мы ж не женаты. Я даже твою страховку не получу.

— Не страшно, не переживай. А кроме того, Арлин, ты ведь сама против брака.

Арлин сидела в розовом кресле и читала вечернюю газету.

— Ты говоришь, с тобой хочет переспать пять тысяч женщин. А мне куда деваться?

— Пять тысяч и одна.

— По-твоему, я себе другого мужика не найду?

— Нет, это как раз легко. Ты себе другого найдешь за три минуты.

— По-твоему, мне нужен великий художник?

— Нет, не нужен. Сойдет и хороший сантехник.

— Да, если будет меня любить.

— Само собой. Одевайся. Пойдем выйдем.

Они спустились по лестнице с мансарды. Вокруг — сплошь дешевые углы, тараканами кишат, но никто вроде не голодает: такое впечатление, будто вечно что-то варят в больших кастрюлях, а сами вокруг сидят, чистят ногти, пиво пьют из банок или пускают по кругу высокую синюю бутылку белого вина, орут друг на друга, смеются, пердят, рыгают, чешутся или дремлют перед телевизором. На свете не много людей с большими деньгами, но, судя по всему, чем меньше денег у людей, тем лучше эти люди живут. Им нужны сон, чистые простыни, еда, выпивка, мазь от геморроя — и все. И двери у них всегда приоткрыты.

— Дурачье, — сказал Йорг, когда они спускались по лестнице. — Транжирят свою жизнь и засоряют мою.

— Ох, Йорг, — вздохнула Арлин. — Ты же просто не любишь людей, правда?

Йорг вздернул бровь, не ответил. На его чувства к массам Арлин всегда отвечала одинаково: как будто не любить людей — непростительный душевный недостаток. Но ебаться с ней было отлично, а сожительствовать — приятно; почти всегда.

Они вышли на бульвар и зашагали дальше: Йорг со своей седой рыжей бородой, ломаными желтыми зубами, вонью изо рта, багровыми ушами, испуганным взглядом, в захезанном драном пальто, в руках — трость с набалдашником из слоновой кости. Лучше всего ему бывало, когда совсем херово.

— Блядь, — сказал он. — Все срет, пока не сдохнет.

Арлин покачивала задницей, совершенно этого не скрывая, а Йорг колотил тростью по тротуару, и даже солнце глядело на них сверху и говорило: Хо-хо. Наконец дошли до старой развалюхи, где жил Серж. И Йорг, и Серж художествовали уже много лет, но лишь совсем недавно за их работы начали платить чуть больше поросячьих хрюков. Они голодали вместе, а слава обрушилась на них порознь. Йорг с Арлин вошли в гостиницу и стали подниматься. В коридорах смердело йодом и жареной курицей. В одном номере кого-то ебли, и этот кто-то даже не пытался ебли скрывать. Доползли до мансарды наверху, и Арлин постучала. Дверь чпокнула — за ней стоял Серж.

— Ку-ку! — сказал он. И покраснел. — Ой, извините… прошу.

— Что это с тобой? — спросил Йорг.

— Садитесь. Я думал, это Лайла.

— Ты играешь с Лайлой в прятки?

— Да это фигня.

— Серж, послал бы ты эту девчонку. Она тебе мозг ест.

— Она мне карандаши точит.

— Серж, она слишком юная для тебя.

— Ей тридцать.

— А тебе шестьдесят. Разница — тридцать лет.

— Тридцать лет — слишком много?

— Конечно.

— А двадцать? — спросил Серж, глядя на Арлин.

— Двадцать лет — приемлемо. А тридцать — непристойно.

— Поискали бы, ребята, баб своих лет, а? — спросила Арлин.

Оба на нее посмотрели.

— Шутить она любит, — сказал Йорг.

— Да, — подтвердил Серж. — Смешная. Ладно, давайте я вам покажу, что делаю…

Они зашли за ним в спальню. Серж скинул ботинки и растянулся на кровати.

— Видите? Вот так. Со всеми удобствами. — Кисти Серж посадил на длинные ручки и писал по холсту, прибитому к потолку. — Спина, понимаете. Десять минут без перерыва — и все. А так можно часами.

— А краски тебе кто смешивает?

— Лайла. Я ей говорю: «Сунь в синюю. А теперь немного зелени». У нее неплохо получается. Со временем, наверно, пусть и кистью тоже машет — а я буду валяться, журналы читать.

С лестницы донеслись шаги Лайлы. Она открыла дверь, прошла через первую комнату, заглянула в спальню.

— Ого, — сказала она. — Я гляжу, старый ебила за кисть взялся.

— Ну, — сказал Йорг. — Говорит, ты ему спину попортила.

— Ничего я не говорил такого.

— Пойдемте поедим, — сказала Арлин. Серж застонал и поднялся.

— Вот ей-богу, — сказала Лайла. — Только валяется, как больная жаба, и больше ничего.

— Мне выпить надо, — сказал Серж. — И я опять буду как огурчик.

Вместе они вышли на улицу и направились к «Овечьему рунцу». Подбежали два молодых человека, не старше тридцатника. Оба — в свитерах под горло.

— Эй, вы же художники — Йорг Свенсон и Серж Маро!

— Прочь на хер с дороги! — сказал Серж. Йорг размахнулся тростью. Молодому человеку, что был пониже, попал точно по колену.

— Блядь, — сказал молодой человек, — вы же мне ногу сломали!

— Очень на это надеюсь, — ответил Йорг. — Может, будешь повежливей!

Подошли к «Рунцу». Едоки загудели, когда компания вступила внутрь. К ним моментально кинулся метрдотель — кланялся и размахивал веером меню, улещивал по-итальянски, французски и русски.

— Ты глянь, какие длинные черные волосы у него в носу, — сказал Серж. — Тошнит, честное слово!

— Да, — ответил Йорг и заорал метрдотелю: — НОС УБЕРИ!

— Пять бутылок лучшего вина! — завопил Серж, когда они уселись за лучший столик.

Метрдотель испарился.

— Ну вы и засранцы, — сказала Лайла. Йорг погладил ей ляжку изнутри.

— Двум живым бессмертным излишества позволительны.

— Йорг, убери лапу с моей пизды.

— Она не твоя. Это пизда Сержа.

— Убери лапу с пизды Сержа, а то закричу.

— Воля моя слаба.

Она закричала. Йорг убрал руку. Метрдотель подкатил к ним тележку с ведерком, в ведерке — охлажденные бутылки. Подъехал, поклонился, вытащил одну пробку. Налил Йоргу. Тот махом выпил.

— Моча, но сойдет. Открывай!

— Все?

— Все, придурок, и побыстрей давай!

— Какой неуклюжий, — сказал Серж. — Ты погляди. Обедать будем?

— Обедать? — спросила Арлин. — Вы же только пьете. Я, по-моему, ни разу не видела, чтоб вы ели. Только яйца всмятку.

— Сгинь с глаз моих, трус, — велел Серж метрдотелю.

Метрдотель сгинул.

— Нельзя так с людьми разговаривать, ребята, — сказала Лайла.

— Мы свое уже уплатили, — ответил Серж.

— У вас права такого нет, — сказала Арлин.

— Наверно, — сказал Йорг, — но так интереснее.

— И как вас люди только терпят? — спросила Лайла.

— Люди терпят то, что терпят, — ответил Йорг. — И похуже вытерпят.

— Им только ваши картины нужны, а больше ничего, — сказал Арлин.

— Мы сами — наши картины, — сказал Серж.

— Бабы дуры, — заметил Йорг.

— Ты потише, — сказал Серж. — Они еще бывают способны на кошмарную месть…

Просидели пару часов — пили вино.

— Человек грубее саранчи, — наконец произнес Йорг.

— Человек — сточная труба вселенной, — сказал Серж.

— Ну вы и засранцы, — сказала Лайла.

— Еще какие, — подтвердила Арлин.

— Давай сегодня махнемся, — предложил Йорг. — Ты выебешь мою пизду, а я твою.

— Ох нет, — сказала Арлин. — Только не это.

— Ну да, — подтвердила Лайла.

— Творить охота, — сказал Йорг. — Пить скучно.

— Мне тоже творить охота, — сказал Серж.

— Пошли отсюда, — сказал Йорг.

— Послушайте, ребята, — сказала Лайла. — Вы же по счету не расплатились.

— По счету? — завопил Серж. — По-твоему, мы станем платить за это пойло?

— Пошли, — сказал Йорг.

Пока они вставали, подскочил метрдотель со счетом.

— Пойло у тебя смердит, — завопил Серж, подпрыгивая на месте. — Как только язык поворачивается просить денег за эту дрянь? Вот тебе — чтоб знал, что это моча!

Серж схватил недопитую бутылку, рванул сорочку на груди метрдотеля и вылил вино ему за пазуху. Йорг держал трость наготове, будто меч. Метрдотель как-то стушевался. Молоденький красавчик такой, длинные ногти и дорогая квартира. Он изучал химию, а однажды занял второе место на оперном конкурсе. Йорг размахнулся тростью и заехал ему прямо под левое ухо. Метрдотель очень побелел и качнулся. Йорг стукнул его еще три раза в то же место, и парень рухнул.

Вышли они все вместе — Серж, Йорг, Лайла и Арлин. Все были пьяны, однако держались достойно — чувствовалось в них что-то особенное. Вышли на улицу и по этой улице зашагали.

Происходившее наблюдала молодая пара за столиком у дверей. Молодой человек смотрелся интеллигентно — все портила лишь крупноватая родинка у самого кончика носа. Его подруга в темно-синем платье была толста, но мила. Когда-то ей хотелось уйти в монахини.

— Великолепные люди, правда? — спросил молодой человек.

— Козлы, — ответила девушка.

Молодой человек махнул официанту, чтобы принесли третью бутылку вина. Предстояла еще одна трудная ночь.

Ори, горя

Генри налил и выглянул в окно: жаркая и голая голливудская улица. Господи боже, столько мучиться, а по-прежнему загнан в угол. Дальше только смерть — она всегда ждет. Какая дурацкая ошибка — он купил номер самиздатской газетки, а там до сих пор боготворят Ленни Брюса. Снимок его мертвого, сразу после передоза [Ленни Брюс (Леонард Альфред Шнайдер, 1925–1966) — американский комик, культовая фигура андерграунда середины XX в. 3 августа 1966 г. был найден мертвым на полу в ванной у себя дома. Негативы официальной фотографии — его обнаженный труп и наркотическая параферналия рядом — были впоследствии куплены у фотографов его другом продюсером Филом Спектором, чтобы ограничить распространение снимков в прессе.]. Ладно, временами Ленни бывал забавен: «Не могу кончить!» — это шедевр, но обычно он лажал. Его преследовали, ну да — и физически, и духовно. Ну а что, все мы умираем, дело просто в математике. Что тут нового? Проблематично дожидаться. Зазвонил телефон. Подруга.

— Слушай меня, сукин сын, я устала от твоего пьянства. Мне и отца моего хватало…

— Ох черт, да все не так уж плохо.

— Достаточно, и с меня уже хватит.

— Я тебе говорю, ты преувеличиваешь.

— Нет, с меня довольно, слышишь меня, довольно. Я видела, как ты на вечеринке все время виски требовал, тогда-то я и ушла. Хватит с меня, я больше не намерена терпеть…

Она повесила трубку. Генри налил себе скотча с водой. Зашел со стаканом в спальню, снял рубашку, штаны, ботинки, носки. Лег в одних трусах со стаканом. Без четверти полдень. Ни честолюбия, ни таланта, ни просвета. От падения на дно его спасало лишь чистое везение, это никогда не надолго. Ну что, жалко, что так с Лу вышло, но ей-то нужен чемпион. Генри махнул стакан и вытянулся на кровати. Взял «Сопротивление, бунт и смерть» Камю… [«Сопротивление, бунт и смерть» (1960) — англоязычный сборник эссе французского писателя-экзистенциалиста Альбера Камю (1913–1960), выпущенный издательством «Рэндом-хаус».] прочел несколько страниц. Камю говорил о мучениях и ужасе, о человеческом убожестве — но говорил так уютно, так цветисто… язык у него… как будто ни на него самого это не действовало, ни на его стиль. Иными словами, у него самого все могло быть прекрасно. Камю писал так, будто плотно покушал только что: стейк, жареная картошечка, салатик, а заполировал ужин бутылочкой хорошего французского винца. Человечество, может, и страдает, а он — ничуть. Мудрый, вероятно, человек, но Генри предпочитал тех, кто орет, горя. Генри выронил книжку на пол и попробовал уснуть. Спать ему всегда было трудно. Если удавалось поспать часа три из 24 — хорошо. Что ж, подумал он, стены вокруг еще стоят, а дай человеку четыре стены — и у него есть шанс. Вот на улице уже ничего не сделаешь.

Позвонили в дверь.

— Хэнк! — заорал кто-то. — Эй, Хэнк!

«Что за поебень? — подумал он. — Ну чего еще?»

— Ну? — спросил он, лежа в одних трусах.

— Эй! Ты чего там делаешь?

— Минуточку…

Генри встал, поднял штаны и рубашку, вышел в переднюю комнату.

— Ты чего делаешь?

— Одеваюсь…

— Одеваешься?

— Ну.

Десять минут первого. Генри открыл дверь. Преподаватель из Пасадины, учит английской литературе. И с ним — красотка. Препод красотку представил. Редакторша в крупном нью-йоркском издательстве.

— Ах ты, милашка, — сказал Генри, шагнул и цапнул ее за правое бедро. — Я тебя люблю.

— Быстрый вы, — сказала она.

— Ну, знаешь, писателям всегда приходится издателю жопу лизать.

— Я думала, наоборот.

— Нет. Голодает же писатель.

— Она хочет твой роман посмотреть.

— У меня только в переплете. Я не могу ей первое издание отдать.

— Пусть посмотрит. Может, купят, — сказал препод.

Говорили они о романе «Кошмар». Генри заподозрил, что ей просто хочется книжку бесплатно.

— Мы ехали в Дель-Мар, но Пэт вот захотелось тебя воочию увидеть.

— Как мило.

— Хэнк моим студентам свои стихи читал. Мы ему заплатили пятьдесят долларов. Он боялся и плакал. Пришлось вытолкнуть его на кафедру.

— Я был вне себя. Всего пятьдесят долларов. Одену, бывало, и две тысячи долларов платили. А он, по-моему, не настолько лучше меня. Вообще-то…

— Да, мы твое мнение знаем.

Генри собрал старые программы скачек из-под ног редакторши.

— Мне должны одну тысячу сто долларов. А стребовать не могу. Секс-журналы обнаглели. Я с одной секретаршей там познакомился. Некто Клара. Звоню: «Алло, Клара? Ты сегодня хорошо позавтракала?» «О, да, Хэнк, а ты?» «Еще бы, — отвечаю, — два яйца вкрутую». «Я, — говорит, — знаю, зачем ты звонишь». «Ну да, — говорю, — за тем же самым». «Ну вот передо мной лежит ордер девятьсот восемьдесят четыре тысячи семьсот шестьдесят пять на восемьдесят пять долларов». — «А кроме того, Клара, у вас есть еще один ордер — девятьсот семьдесят три тысячи восемьсот девяносто пять на пять рассказов, на пятьсот семьдесят долларов». — «Ах да, мы его попробуем подписать у мистера Мастерза». «Спасибо, Клара», — я ей говорю. «Да ничего не надо, — отвечает. — Вы, ребята, свои деньги заработали». «Ну еще бы», — говорю я. А она потом говорит: «И если деньги не придут, вы же нам еще раз позвоните? Ха, ха, ха». «Да, Клара, — отвечаю я. — Я вам еще не раз позвоню».

Преподаватель и редакторша рассмеялись.

— Я так больше не могу, черт бы их всех побрал, кто-нибудь хочет выпить?

Они не ответили, поэтому Генри налил только себе.

— Я даже на лошадках зарабатывать пытался. Начал-то неплохо, а потом все стихло. Пришлось бросить. Мне по карману только выигрывать.

Преподаватель принялся объяснять свою систему, как выиграть в Вегасе в двадцать одно. Генри подошел к редакторше.

— Пошли в койку, — сказал он.

— Вы смешной, — ответила она.

— Ага, — сказал он. — Как Ленни Брюс. Он умер, а я при смерти.

— Все равно смешной.

— Ну да, я же герой. Миф. Я не прогнивший, я не продался. На Востоке мои письма идут с аукциона по двести пятьдесят долларов. А я даже мешка пиздюлей купить себе не могу.

— Да вы, писатели, всегда орете «волк».

— Вот, может, волк и пришел наконец. С одной души не проживешь. Душой за квартиру не расплатишься. Сама как-нибудь попробуй.

— Может, мне и следует лечь с вами в постель.

— Пойдемте, Пэт, — сказал, вставая, препод. — Нам надо успеть в Дель-Мар.

Они пошли к дверям.

— Хорошо, что повидались.

— Еще бы, — сказал Генри.

— У вас получится.

— Еще бы, — сказал он. — До свидания.

Потом вернулся в спальню, снял одежду и снова лег. Может, удастся уснуть. Сон — что-то вроде смерти. А потом он уснул. Увидел себя на скачках. Человек в окошечке давал деньги, а Генри складывал их в бумажник. Много денег.

— Вам бы кошелек новый, — сказал человек. — Этот у вас порвался.

— Нет, — ответил он. — Не хочу, чтоб все видели, как я богат.

Позвонили в дверь.

— Эй, Хэнк! Хэнк!

— Иду, иду… Минуточку.

Он опять оделся и открыл дверь. Гарри Стоббз. Тоже писатель. Слишком много знакомых писателей.

Стоббз вошел.

— Деньги есть, Стоббз?

— Откуда, блин?

— Ладно, пиво с меня. Я думал, ты богатый.

— Не-а. Я с этой девкой жил в Малибу. Она меня одевала хорошо, кормила. А потом пинка дала. Теперь я живу в душевой.

— В душевой?

— Ну. Там неплохо. Настоящие раздвижные двери, из стекла.

— Ладно, пошли. Ты на машине?

— Не-а.

— Мою возьмем.

Сели в «комету» 62-го года, поехали к перекрестку Голливуда и Норманди.

— Я статейку «Тайму» продал. Блин, думал, озолочусь. А сегодня чек получил. Еще не обналичил. Угадай — сколько? — спросил Стоббз.

— Восемьсот долларов?

— Не-а — сто шестьдесят пять долларов.

— Что? «Тайм»? Сто шестьдесят пять долларов?

— Нуда.

Они поставили машину и зашли за пивом в лавку.

— А моя меня кинула, — сообщил Генри Стоббзу. — Говорит, бухаю слишком. Врет и не краснеет. — Он открыл холодильник и вытянул две упаковки. — А я завязываю постепенно. Вчера вечером — фиговая балеха. Одни голодающие писатели да преподы, которых скоро попрут с работы. Говорят только о писанине. Очень утомляет.

— Писатели — бляди, — сказал Стоббз. — Писатели — бляди вселенной.

— Блядям вселенной, друг мой, жить удается гораздо лучше.

Они подошли к кассе.

— «На крыльях песни», — сказал лавочник.

— На них, — ответил Генри.

Год назад лавочник прочел в «Л. А. Тайме» статью о поэзии Генри и не забыл. «Крылья песни» — это у них теперь такой ритуал. Генри сначала терпеть его не мог, а теперь было даже как-то забавно. На крыльях песни, ептыть.

Сели в машину и поехали обратно. Пока их не было, заходил почтальон. Что-то лежало в ящике.

— Может, чек, — сказал Генри.

Он занес письмо в квартиру, раскупорил два пива и распечатал конверт. Внутри говорилось:

Уважаемый мистер Чинаски,

я только что дочитала ваш роман «Кошмар» и сборник стихов «Фотографии из ада», и мне кажется, что вы — великий писатель. Я замужняя женщина, мне 52 года, и дети у меня уже выросли. Очень хотелось бы получить от вас ответ. С почтением,

Дорис Эндерсон

Отправили письмо из городишки в штате Мэн.

— Даже не думал, что в Мэне еще живут, — сказал Генри Стоббзу.

— По-моему, не живут, — ответил Стоббз.

— Живут. Вот эта — живет.

Генри кинул письмо в мусорный мешок. Пиво оказалось хорошим. В многоэтажную многоквартирку через дорогу возвращались с работы медсестры. Там жило много медсестер. На большинстве — просвечивающие халатики, а солнце довершало картину. Генри и Стоббз стояли и смотрели, как медсестры выходят из машин и идут в стеклянные двери, после чего пропадают в своих душевых, перед телевизорами и за закрытыми дверями.

— Ты на эту погляди-ка, — сказал Стоббз.

— Ага.

— А вон еще одна.

— Ниче себе!

Как два 15-летних дурня, подумал Генри. Мы не заслуживаем жить. Камю вот наверняка ни в какие окна не подглядывал.

— И как ты теперь, Стоббз?

— Ну, пока есть душевая, справляюсь.

— А чего на работу не устроишься?

— На работу? Ты совсем, что ли?

— Наверно, ты прав.

— Ты вон на ту глянь! Смотри, какая жопка на ней!

— И впрямь.

Они сели и принялись за пиво всерьез.

knizhnik.org

Книга Время воды читать онлайн бесплатно, автор Валерий Бочков на Fictionbook

* * *

Время воды

За ночь вода поднялась еще на полкирпича. Филимонова присвистнула, наклонилась и процарапала гвоздем новую метку.

Спина затекла. Не вставая с колен, Филимонова медленно разогнулась. Охнула, выпрямилась, подперев кулаками поясницу. Тут главное не торопиться, усмехнулась она, если тебе уже не пятнадцать, обращаться с телом нужно бережно. Этим маем Филимоновой стукнуло ровно пятьдесят. На банкете она, перебрав смородинового крюшона, так и объявила: «Полтинник… Кто бы мог подумать, а? Мне – полтинник! Вот и я вышла в тираж…» А после не на шутку разревелась, сморкаясь в салфетки, громко икая и требуя не обращать на нее никакого внимания.

На сегодняшний день в тираж вышли и все остальные, причем независимо от возраста.

1

Вчера ей повезло: Филимонова выловила семь апельсинов. Один она тут же съела, вытерев об подол и ловко очистив зубами рыжую кожуру, от которой слегка воняло тиной.

Теперь от всего воняло тиной, ряской, болотом. «Слишком много воды, – подумала Филимонова, – и прибывает слишком быстро». Если так дальше дело пойдет, то пропажа консервов окажется не такой уж серьезной проблемой. Хотя, конечно, до слез жаль. Особенно те две банки крабов. В собственном соку – она вспомнила этикетку и рот наполнился слюной.

– Вот ведь мерзавец – красть у одинокой женщины, – и Филимонова, ворча, поднялась, больно ударив плечо о литой край колокола. Громко и от души выругалась. Потревоженный колокол отозвался низким гулом.

– Прости меня, Господи, – пробормотала она, тут же подумав, что в свете последних событий, Он вряд ли всерьез обидится на сквернословие в церкви. Да и не в церкви, собственно, на колокольне. «Считай, почти на свежем воздухе», – решила она.

Филимонова называла себя гностиком – ей нравилось слово, да и беспечная безбожность пионерского детства заложила фундамент. Однако убежденной атеисткой она не была: филимоновское отношение к Богу было почтительно настороженным, ее тип гностицизма вполне допускал существование некой Высшей Силы. Почему бы и нет? На всякий случай она иногда даже ставила свечи и украдкой неловко крестилась в каком-нибудь темном углу церкви, на Пасху непременно красила яйца и от случая к случаю невпопад постилась. Христианское общество, построенное на братской любви, виделось ей милым идеализмом, впрочем, к организованной религии она относилась с недоверием. Скучные лики икон, мертвый Бог на кресте, выкрашенный розовой краской с красными капельками на лбу и ладонях, аляповатые росписи по стенам, свечной угар – это и есть надежда на спасение души?

Был и личный аспект: Бог Отец, он же Вседержитель, Творец неба и земли, всего сущего – видимого и невидимого. И если к Святому Духу и к Богу Сыну у нее претензий не было, то Бог Отец напоминал ей деда Артема, здоровенного бородача, пьяницу и охотника подраться. Родители несколько раз сплавляли ее на лето в ту приволжскую деревню, с кряжистыми домиками, воронами над кладбищем, глубоченным колодцем, на дне которого обитало гулкое эхо. Дед, источая сладкий сивушный дух, сажал внучку на колено, сдувал табачный сор с липких леденцов и страшным суковатым пальцем щекотал ее куриные ребра.

Старик Филимонов стал самым жутким воспоминанием детства – никогда ей не забыть то раннее июльское утро, когда она увидела деда Артема, повесившегося на кривой антоновке у сарая. Яблоня зимой замерзла и к следующей весне чернела мрачной корягой среди зелени сада. С тех пор Филимонова не ест яблок, при одном виде у нее перед глазами всплывает перекрученный ремень, белая борода и костистые босые ноги, едва касающиеся острой высокой травы.

2

Филимонова взгромоздилась на широкий подоконник. Уперла руки в беленые балясины сводчатого окна, подалась вперед. Осмотрелась – да, вода явно прибывала.

Это было заметно и по деревьям. Макушки высоких лип едва торчали из воды косматыми низенькими кустами, в них кое-где еще мутнел утренний туман. Вдали темнела колокольня кирхи и шпиль с крестом. В проеме башенки маячил тощий силуэт пастора, заметив Филимонову, он замахал неуклюжими руками. Та лениво махнула в ответ и отвернулась.

Сейчас она жалела, что так и не заглянула в кирху, не познакомилась с пастором. Иногда, прогуливаясь по липовой аллее, она слышала утробное пыхтенье гудящего органа да щурилась на радужные блики оконных витражей. Пастора, похожего на черную цаплю, она часто видела в городе. Ее кресло стояло у окна, проходя мимо парикмахерской, пастор всегда останавливался и церемонно наклонял голову. Филимонова делала вид, что занята.

Филимонова ловко соскочила на цементный пол, звонко шаркнув подошвами, несколько раз с удовольствием топнула ладными кавалерийскими сапогами. Сапоги были черной, мягкой кожи с высокими голенищами. Чуть велики, правда, так ведь не на танцы, подумала она. Танцы, похоже, закончились. Она с сожалением оглядела свои ноги, лаковый носок, пятку, наборный каблук – что-что, а танцевать она любила.

Сапоги ей достались от дезертира. Не подарок – скорее балласт. Дезертир улизнул под утро, прихватив мешок с филимоновскими консервами.

Дезертир появился два дня назад. Приплыл на автомобильном баллоне, похожем на гигантский черный пончик, увешанный авоськами и мешками с добром. Он сразу не понравился Филимоновой. Шмыгая носом, дезертир пялился на ее тугую грудь, торопливо бубнил, что надо двигать на запад. При этом махал рукой в сторону кирхи, хотя там определенно был север. Говорил что-то про топографию, Даугавпилсскую возвышенность, что он-де понимает карты и у него есть компас.

«Какая к чертям собачьим возвышенность! – зло подумала Филимонова. – Посмотри вокруг, дурак». Но дурак был прав – нужно двигать. Сидеть на месте нельзя.

Поджав под себя ноги и нервно почесываясь, дезертир торопливой скороговоркой нес околесицу, иногда озирался и, подавшись к Филимоновой, переходил на сиплый шепот:

– Вот этими вот глазами, убей меня Бог! Чего ж я врать-то, Анна Кирилловна, буду?.. Поляка того, Мачека, прям на палубе… он не успел, а люки уже того… Задраили. Так вот они черепушку клювами в два счета, как орех… а после гляжу – мозгом лакомятся… Стервятники.

Филимонова молча сидела напротив, по-турецки сложив ноги. Огонек коптил, в его прыгающем свете лицо дезертира казалось желтоватым, как сырое тесто. На мизинце она заметила перстенек. Дезертир гордо выставил руку:

– Тайный орден! Не фунт изюма…

В черный агат был впаян золотой паук. Перстень был мал и глубоко впился в жирный палец. Угадав ее мысль, дезертир усмехнулся:

– Застрял. Теперь только вместе с пальцем.

Она посмотрела на его белую грудь, по-бабьи жирную и безволосую, в распахнутом вороте гимнастерки. Подумала: «Зачем он врет? Какие альбатросы в Латвии? Пытается напугать – зачем? – у самого вон поджилки трясутся. Тряпка…»

– А Голландии каюк… И Британии. Может, там какие Альпы еще торчат, хотя за это поручиться трудно, – дезертир поскреб щетину на щеке. – Не поручусь за это. У нас рация накрылась, до этого американцы выходили на связь. Плавбаза «Цинциннати». Капитан Ласточкин говорит – это как город. Бассейны, рестораны, кино… Даже кегельбан есть. Вот бы куда добраться. Но как?

Вокруг, в непроглядной темноте, тихо ворчала невидимая вода, иногда что-то чавкало и царапало по наружной стене. В одном дезертир был безусловно прав – оставаться здесь нельзя. Вода прибывала.

– Я вам не баран! – он погрозил кулаком в темноту. – Какая к бесу присяга? Долг! Я-то знаю, что провизии на две недели осталось. Даже с урезанным пайком… Что, прикажете дожидаться, когда они друг дружку жрать начнут? Благодарю покорно, это уж без меня как-нибудь. Теперь каждый за себя.

Филимонова почти не слушала треп дезертира, она снова вспомнила школьный автобус на мосту, запотевшие окна, маленькие испуганные лица. Вода, быстрая и мутная, подошла уже к верхним перекладинам опор. На ее глазах мост накренился и автобус, смяв заграждение, медленно, словно нехотя, сполз в воду. Течение подхватило его и потащило, крутя в водоворотах и сталкивая с вырванными деревьями, телеграфными столбами и разноцветным плавучим мусором. Желтая крыша мелькнула и исчезла.

Как же легко я утешилась! Такая же дрянь, как и этот вояка, сижу тут, как ни в чем не бывало. Слушаю треп, как спасти свою шкуру. Или это просто защитная реакция, чтоб не сойти с ума?

Сначала было оцепенение, сознание просто фиксировало происходящее вокруг. Безучастно, как автомат. Филимонова подумала, что, если бы тогда в этом принимали участие разум или душа, наверняка произошло бы короткое замыкание. Она бы просто чокнулась. Тогда у нее внутри что-то заклинило – все чувства оцепенели, застыли. Не было даже страха. Страх появился после, через пару дней, когда стали всплывать в памяти эти картины, этот страшный вой, мост, автобус. Потом пришло отчаяние.

Дезертир служил по снабженческой части. Был интендантом, которых Наполеон советовал вешать без суда через полгода службы. Император оказался прав: под утро вместе с консервами исчезла и колокольная веревка, дезертир срезал ее под самый узел.

В колокол Филимонова звонить не собиралась – она ж не пастор. Веревка, однако, могла пригодиться. Еще досадней была кража консервов. Филимонова съела апельсин, аккуратно спрятала корки в карман широкой цыганской юбки. Облизнула пальцы и стала всматриваться в горизонт.

3

Жизнь представлялась Филимоновой цепочкой нелепых случайностей. Почему спаслась именно она? Тем более в церкви. Да и вообще в этот Кронцпилс Филимонова угодила по недоразумению – застряла по дороге из Риги в Ржев. И если уж искать логику или, на худой конец, причину, то виной всему были латышские калачи. Душистые ржаные калачи с тмином.

Замешкавшись в привокзальной пекарне, она прозевала свой поезд. Следующий уходил только утром. Делать было нечего. Жуя горячий калач, она вышла в город: Кронцпилс оказался пыльным и сонным захолустьем, с коричневым тенистым прудом и ветхой готической усадьбой, которую местные называли «замок». В пруд забрела корова, так и стояла, лениво кивая большой головой своему рогатому отражению.

Выйдя из парка, Филимонова пересекла пустую площадь и свернула на центральную улицу. Она так и называлась – «Центральная». Она угадала прежнее название улицы – посередине площади в окружении жестких, пыльных кустов торчал пустой постамент, похожий на крашеный серебрянкой эшафот. По дырочкам вырванных букв она прочла имя.

Латышские вывески чередовались с русскими. Кособокие и рябые двухэтажные фасады неплохо было бы подмазать и освежить. А может, и не надо, – Филимоновой сразу пришлась по душе сонная провинциальность и неспешный уклад городка, золотистая пыль в летних лучах, луковка колокольни с горящим боком, темный липовый парк. На треснутой по диагонали витрине парикмахерской к солнечному блику приклеилась бумажка: «Требуется опытн. мастер в жен. салон». Ни мастером, ни тем более опытным Филимонова не была – так, стригла институтских подруг, вот и весь опыт. Диплома у нее не спросили, поверили на слово. «Да, в Москве и в Риге работала», – неопределенно ответила она.

Калачи, поезд и объявление торжественно выстроились в логическую цепь, обрели вкрадчивую убедительность знаменья. Именно того, что русские обычно называют плохо переводимым на латышский словом «судьба».

Филимонова лежала на куче тряпья. «На запад, надо двигать на запад» – фраза крутилась в мозгу, не давала думать, сводила с ума. Было жестко, от тряпок несло болотом. «Нужен плот или лодка, колокольню затопит через неделю. Надо двигать на запад. Там горы, там Татры, Карпаты… Наверняка кто-то спасся, уцелел».

Колокольный зев чернел над ней, язык колокола, похожий на пестик от гигантской ступы, целил прямо в лоб. Она закрыла глаза. Раньше ей казалось, что с годами жизнь должна наполниться смыслом, мудростью, на самом деле все шло по убывающей и ничего, кроме ненужного, грустного опыта и скуки, под конец не осталось. Под конец? – спросила она себя. И так же безразлично кивнула – под конец. Страсть, радость, неутолимая жажда – все это когда-то было, и ни с кем-то, а с ней. Ее сердце тогда-то колотилось, безумно хотелось жить. Жить было интересно… Все неуловимо улизнуло… Уму непостижимо…

Вкрадчивое журчание убаюкивало, появились деревенские крыши, пыльная улица, блохастый щенок, спящий в синей тени под лавкой, как же его звали? Он так потешно семенил за ней, когда она бежала на речку. А плавать так толком и не научилась. Сколько ей тогда было? Шесть, семь?

Чередой проплыли полустертые лица подруг. Ни имен, ни фамилий.

«Отчего-то, – подумалось Филимоновой, – я с годами разучилась дружить. А ведь как дружила – взахлеб! А теперь, вон, даже имен не вспомнить».

Она задремала, приоткрыв рот и чуть слышно похрапывая.

4

Если долго смотреть на воду, то начинала кружиться голова. Течение было вялым, тусклое небо в обрывках облаков будто приклеилось где-то у горизонта к бесконечной водной поверхности и двигалось теперь вместе с ним, словно наматываясь на барабан тоскливой и немой шарманки. Пейзаж плыл на запад.

Филимонова сидела на подоконнике, свесив ноги наружу. От утреннего азарта и уверенности, что именно сегодня ей должно непременно повезти, не осталось и следа. Пришла тупая усталость. Вода почти касалась подошв, вода прибывала. Ветер гнал мелкую рябь, блики мельтешили в глазах, ей иногда чудилось, что это она и ее колокольня плывут куда-то. Она жмурилась, мотала головой и снова всматривалась вдаль, лениво фантазируя, что вот-вот появится брошенная плоскодонка, беспризорный плот или хотя бы надувной матрас.

Как назло, с самого рассвета течение муторно тянуло мелкий мусор и бесполезный хлам. Мимо плыли сучья и торчащие черными крючьями корни деревьев. Порой солнце зарывалось в облака и рябь сразу гасла. Зеркало воды становилось прозрачным, превращаясь в коричневую стеклянную толщу. Присмотревшись, в глубине можно было различить застывшие кроны лип, а чуть глубже, среди скользящих теней, таинственно сияли кресты и золоченые луковицы церкви. Иногда Филимоновой казалось, что она видит тропинку, по которой она когда-то гуляла, скамейки с коваными спинками, надгробья старого кладбища. А потом неожиданно выныривало солнце, вода вновь застывала плоским зеркалом и ничего, кроме отраженных облаков и бескрайнего неба, там уже было не разглядеть.

На горизонте что-то блеснуло. Филимонова вытянула шею, всматриваясь. Нечто гладкое, поймав солнечный блик, загорелось серебристым округлым боком.

«Рыба? – первое, что пришло в голову Филимоновой. – Ну да, как же – рыба-кит!»

Серебристое нечто, влекомое течением, двигалось прямо на колокольню. Филимонова вскочила, ухватила длинный сук, которым она выуживала хлам из воды. Приготовилась. Теперь было видно, что это какой-то шар или баллон, не меньше метра в диаметре.

У Филимоновой от волнения вспотели ладони. Она, зажав палку под мышкой, быстро вытерла руки о юбку и снова вцепилась в свой суковатый багор.

«Явно что-то надувное, может, спасательный плот или брезентовая лодка, – в голове замелькали заманчивые предположения, – наверное, что-то военное, какая-нибудь камера или баллон, вроде дезертирова колеса…»

Предмет приближался, лоснясь и влажно сияя на солнце.

Когда до него оставалось метров десять-пятнадцать, неясное предчувствие мерзким холодком пробежало между лопаток, будто мозг еще не осознал того, что она уже ощутила чутьем. А еще через мгновение набежали облака, солнце потухло, и Филимонова ясно увидела, что было скрыто под водой.

Это была мертвая лошадь. Раздутый живот торчал на поверхности огромным пузырем, а сквозь желтую воду легко можно было рассмотреть большую голову с оскаленными зубами, белую гриву и длинный хвост.

Течение дотащило лошадь до колокольни, копыто зацепилось за выступ. Труп застрял.

– Господи… – выдохнула Филимонова и, стараясь не смотреть, принялась с силой отталкивать лошадь сучком. Вдруг деревяшка сухо треснула, и Филимонова едва не свалилась вниз. Она опустилась на колени и, морщась и стараясь не дышать, изо всех сил начала отпихивать труп обломком палки. Наконец тяжелое тело грузно стронулось и нехотя отчалило, лениво покачиваясь на волнах. Страшный неживой глаз, несколько черных пиявок на белой коже, замедленная плавность гривы – Филимонова зажмурилась. Она сползла на цементный пол, закрыла лицо руками и зарыдала.

– Ну что ты меня мучаешь? Что тебе нужно? – крикнула она, задрав голову.

5

Унылый колокольный звон незаметно вплыл и вплелся в сон. Филимоновой снилось что-то яркое, южное, – толком рассмотреть ничего не удалось, лишь какие-то быстрые, пестрые пятна, острые веера пальм, а после все погасло и остался лишь нудный звон далекого колокола.

Филимонова открыла глаза, проворчала:

– Вот ведь чухна белоглазая, никакого угомона нет…

Пастор с непонятным упрямством и педантичностью звонил каждое утро. Она вылезла из кучи тряпья. От голода болела голова, но продукты нужно экономить. Особенно после пропажи консервов.

«Вода… Чертова вода. Надо замерить уровень», – думала она, перегибаясь вниз, и тут увидела контрабас. Полированный, с фигурными вырезами, черным грифом и четырьмя медными струнами, он приплыл, пока Филимонова спала. Приплыл и причалил, уткнувшись в стену колокольни. От контрабаса пахло мокрым деревом и дорогим мебельным лаком. Филимонова тронула толстую струну, нутро инструмента басовито загудело. Филимонова улыбнулась, прошептав:

– Надо же…

Контрабас неожиданно оказался не очень тяжелым. Филимонова втянула его за гриф. Уложила на тряпье, села рядом, гладя рукой полированные изгибы, провела пальцем по струнам. Сочный низкий гул наполнил свод колокольни, заворчал в жерле колокола и тихо растаял.

– Надо же… – повторила Филимонова. Она задумчиво перевела взгляд на сваленный в угол хлам – ее выуженное богатство: несколько толстых коряг, две отличные сосновые доски, дверца от буфета с медной ручкой, пластиковые бутылки, пара канистр, рыжий буй с обрывком троса.

«Что с тобой, подруга? – сказала она себе. – Теперь-то уж чего робеть. Поздно теперь бояться… Последний шанс. Три-четыре дня и все – крышка». Она заглянула в люк, ведущий вниз, в церковь. Вода добралась уже до верхней ступеньки винтовой лестницы.

– Ну, значит, так… – Филимонова встала, деловито хлопнула в ладоши и принялась с треском рвать тряпки на длинные полосы, помогая зубами и отплевываясь от ниток. Полосы она скручивала в жгуты, связывала их между собой узлами. Дергала, проверяя на прочность. От работы лицо ее раскраснелось, она приговаривала: «Так-так-так», локтем и тыльной стороной руки стирала с лица пот и убирая непослушные рыжие волосы.

После она разложила по обеим сторонам контрабаса деревяшки, прикидывая конфигурацию будущего плота. Дверца буфета идеально вошла под гриф, получилось что-то вроде подводного крыла. Справа и слева легли бревна и доски.

Филимонова работала с веселой злостью. Приговаривая свое «так-так-так», ловко приспосабливая и прилаживая деревяшки, словно весь муторный ужас ожидания и вся накопленная энергия бесконечного всматривания внезапно прорвались и выплеснулись наружу. У нее закружилась голова, и она, присев на подоконник, вдруг рассмеялась: она вспомнила большую лодку, которую Робинзон построил слишком далеко от моря, которая так и осталась навсегда на суше. Она перетащила контрабас на подоконник, решив, что окончательную сборку осуществит здесь, а после выпихнет катамаран наружу. Тем более что вода уже подползла к самому окну.

6

Небо было огромным, как в степи или открытом море. Филимонова отдышалась и, справившись с дрожью в руках, крутила головой, с замиранием впитывая это ощущение бесконечного вольного пространства. Колокольня оказалась на удивление маленькой, с игрушечной луковкой и крестиком, она тихо уплывала, покачиваясь в своем отражении. У Филимоновой выступили слезы. Как-никак, а именно колокольня спасла ей жизнь.

Она отвернулась и принялась грести в сторону костела. Из доски получилось неважное весло, у Филимоновой было больше надежд на вторую доску – хитроумно прилаженный к корме руль. Из инструментов у нее был лишь консервный нож, как выяснилось, не слишком пригодный в столярном деле, но тем не менее «Чарли» (имя судну было дано в честь Чарли Хейдена, джазового контрабасиста) уверенно держался на плаву и был даже отчасти управляем.

Струны пришлось снять, сплетя их косичкой и обвязав у основания плотным брезентом, Филимонова смастерила плеть, юркую и упругую. И на редкость эффектную – пробуя на хлесткость, Филимонова так увлеклась свистом и блеском выписываемых кругов, что со всего маху стеганула себя по ляжке. Взвыв от боли, она задрала юбку – на ноге моментально вздулась красная полоса в мизинец толщиной.

Было еще рано, часов десять. Филимонова подумала, что привычное деление времени на часы и минуты уже почти исчезло из сознания, все сложней стало определять, сколько прошло времени – час, два или пять, да и какая разница? Остались лишь день и ночь, рассвет и закат. Солнце вставало за спиной, значит, там восток. Течение тащило ее на запад, а там горы. Теперь все сводилось именно к этому.

Она вглядывалась в воду, иногда ветви деревьев были совсем рядом, можно было потрогать рукой. Филимонова пыталась угадать, где она проплывает, иногда появлялось странное ощущение, словно она парит над землей.

В темно-зеленой глубине появилась черепичная крыша замка с флюгером. Там, внизу, за кованой оградой розовый сад, когда мимо проходишь – такой аромат! Особенно те, желтые, что пахнут как сливочный пломбир. А дорожки посыпаны толченым кирпичом, от которого подошвы становятся оранжевыми. Дальше – открытая ротонда и сухой фонтан с прошлогодними листьями на дне. Подойдешь к балюстраде – такая даль открывается, аж дух захватывает. Далеко внизу гладь реки, широкая и спокойная, с длинными, вытянутыми островами, поросшими сочной зеленью и желтыми мысками уютных пляжей. Там прошлым летом Эдвард учил ее бросать спиннинг, она только путала леску. Потеряла две блесны. А после они ели щучью уху, от которой пахло укропом. А потом валялись в высокой траве, куря его жуткие французские сигареты, которые Филимонова презрительно называла пахитосками, кашляла, но все равно через минуту просила дать затянуться еще разок.

С Эдвардом ничего не вышло не потому, что он на семь лет был моложе – занятно, она даже мысленно не говорила, что это она на семь лет старше.

«В какой же момент я выпала из жизни? То, давнее бегство из Москвы? Как музыкант в оркестре, потеряв ритм, после уже беспомощными нотами тычет в убежавшую мелодию… Так и я. А после все уже как-то наспех, невпопад… И вроде даже не живешь, а пытаешься куда-то воткнуться, пристроиться, да все не так, все мимо. Все наперекосяк».

Филимонова покачала головой.

«Да уж, второе замужество, побег в Африку – то были годы безусловного безумства. Даже по моим вполне безумным меркам».

У холостяка Новицкого горела командировка, без жены его не выпускали. Филимоновой почудилось, что это знак свыше, ее спасенье. Она хотела вырваться из Москвы любой ценой. Цена оказалась неожиданно высокой – Новицкого отправили на три года в Танзанию. Она там от жары чуть не рехнулась и от безделья чуть не спилась. Дар-эс-Салам был страшной дырой, работы в посольстве не нашлось, а за пределами совколонии работать не дозволялось. Новицкий экономил каждый шиллинг – копил на «Волгу» и на кооператив, запрещал включать кондиционер, поэтому весь день Филимонова мокла в тепловатом океане, изредка причаливая к плавучему бару и накачиваясь ананасовым дайкири с дешевым ромом, ожидая как избавления, когда же мглистые облачка над слюдяной Килиманджаро приобретут наконец карамельный оттенок, жара спадет и можно будет пойти домой спать.

7

Пастор, черный и тощий, как сухой стручок, стоял в проеме стрельчатого окна и ждал.

– Вот ведь народ, ни удивиться тебе, ни обрадоваться – чертова немчура! – ворчала Филимонова, подплывая к кирхе. Откинувшись назад, она уверенно и даже отчасти изящно управлялась с рулевой доской. – Ну хоть улыбнись, что ли, селедка ты балтийская.

Пастор молча наблюдал, как она причалила. Подал ей руку и помог взобраться на подоконник.

– Лудзу… – пробормотала Филимонова, вдруг сообразив, что понятия не имеет, как к пастору обращаться – ни имени, ни фамилии она не знала, – пастор, ну и пастор.

– Вы – дамский мастер, – латышский акцент превратил «е» в «э», придав ее профессии галантный иностранный привкус.

– Парикмахэр, – не удержалась Филимонова.

– Тот солдат уворовал мои сухари, – безо всякого перехода сказал пастор, – говорил про черные альбатросы, а утром – уворовал. Я спал.

– Не солдат, дезертир. Дрянь… У меня мешок консервов утянул, горошек болгарский, лечо, ну, перец… Две банки крабов… В собственном соку… – Филимонова неуверенно закончила фразу и, замолчав, внезапно ощутила неловкость – говорить было совершенно не о чем.

Она отвела взгляд, разглядывая отсыревшую штукатурку, чертыхаясь про себя и чувствуя, что у нее начинают гореть уши, как у школьницы. А вон то пятно похоже на трехногого верблюда, дромадера, как на сигаретах. Новицкий такие курил, без фильтра, называл их солдатскими. Молчание стало невыносимым, и она спросила первое, что пришло в голову:

– Зачем вы в колокол звоните?

– Делаю аларм, сигнал.

– Надеетесь, что спасут?

Пастор вздрогнул, поджал губы и, чуть запнувшись, спросил:

– Вы верите в Бога?

Филимонова пожала плечами. Неопределенно кивнула.

Пастор резко развернулся, будто хотел уйти. Уйти было некуда, и он широкими шагами принялся ходить из угла в угол. Остановился перед верблюдом и начал ковырять стену ногтем.

– Счастливый вы человек, – пробормотал он глухо, – Бог для вас абстракция. Верхняя сила, как гром и молния.

«Абстракция, ну да… – подумала Филимонова. – Тебе б такую абстракцию…» У нее перед глазами проплыл дед Артем. Снизу вверх – жилистые ноги, холщовое сукно, бородища, ремень на горле…

Пастор подошел к окну и, морщась, уставился на солнце. Свет вспыхнул в седом ежике головы, вода снаружи журчала и весело хлюпала, забираясь под днище контрабаса.

– Я учил: Бог – ваш отец, он любит вас. Он строгий, но все простит, вы только покайтесь… И он простит. И примет в Царствие Свое, – пастор запнулся, что-то пробормотав по-латышски.

Пастор повернулся к ней сутулой спиной, Филимонова видела, как побелели костяшки крепко сжатых кулаков.

– А после этого… – он замолчал на секунду, словно раздумывая, продолжать или нет. – Если Бог поступает так здесь, на этом свете, почему я верю, что на том свете, в Царствии Небесном своем, он будет добр? Да и есть ли оно – Царствие? His est enim calix sanguinis – ибо это есть чаша крови… Сына моего? – пастор почти вскрикнул, взмахнув рукой. – Сына! Он сына своего на казнь отправил… Что мы ему?

Филимонова внезапно поняла, как он напуган. Даже не напуган, подумала она, а потерян. Следующая стадия страха, та, что за паническим ужасом… Паралич воли… Люди религиозные вызывали у Филимоновой зависть: она была уверена, что у этих-то все разложено по полочкам, никаких неожиданностей с загробной жизнью. Не все так просто оказалось и тут.

Глядя на тощую шею и бритый затылок, Филимоновой стало жаль старика. Она тронула его плечо, осторожно положила ладонь на спину. Хотелось успокоить его, соврать что-нибудь, рассказать какую-нибудь бодрую чушь. В голове было пусто, а на душе скверно.

– А может, его просто… нет, – произнесла она тихо. – Не существует его…

Вода тихо хлюпала, журчала. На солнце наползло облако, вокруг все погасло, стало серым и холодным. Филимонова медленно убрала руку, сунула в карман. Нижняя губа мелко дрожала. «Вот только этого не хватало», – подумала Филимонова.

– Это вам… – Филимонова проглотила всхлип и невпопад засмеялась. В руке у нее был апельсин.

Пастор повернулся. Уставившись на апельсин, он скривил рот, сморщился, гримаса скомкала его худое, небритое лицо. Он начал медленно раскачиваться, будто разгоняясь, и под конец беззвучно зарыдал.

8

Ветер стих. Течение лениво тянуло «Чарли» на запад. Вокруг плыли коряги, телеграфный столб, похожий на крест, мусор помельче. Филимонова разглядела школьный глобус. На горизонте, растопырив корни, ползла вырванная сосна. Рыжий ствол горел на солнце, как ржавая труба.

Филимонова догрызла сухарь. Подтянула ремень на спасательном жилете – подарке пастора. Она не хотела брать, отнекивалась, пока старик насильно не натянул на нее подарок. Жилет был пробковый и обшит оранжевой синтетикой с ярко-лимонными полосками на груди и спине. Из нагрудного кармана торчал обрывок веревки. Свисток, догадалась Филимонова. Она решила не спрашивать историю такого удачного улова. Наверняка жилет приплыл не пустой.

Разбухшие тела и сейчас время от времени всплывали грязными мешками и какое-то время ползли за «Чарли», а после тихо погружались или отставали. Филимонова старалась не смотреть, как выяснилось, привыкнуть к этому не удалось.

Стая уток, истошно крякая, пронеслась над головой. Филимонова вздрогнула и пригнулась. Птицы шумно приводнились, голося и хлопая крыльями. Угомонясь, принялись нырять, подолгу исчезая под водой.

«А может, вообще нет никакого смысла, – подумала Филимонова, – кто сказал, что должен быть какой-то там высший разум? Если уж даже поп в такое отчаянье впал… Вот я прихлопну, допустим, комара, выходит, для комара я и есть высшая сила, ведь я могла его и пощадить. А может, надо мной, над нами, такая же Филимонова, вздорная бабенка, ветер в башке гуляет. Ей шлея под хвост попала, она – хрясь! – и от нас лишь мокрое место осталось. Какой тут высший смысл, скажите мне на милость?»

Утки закрякали, ругаясь, забили крыльями, как по команде снялись и улетели. Вдали, описывая плавные круги, парили две крупные птицы. Филимонова обернулась, кирха крошечной занозой еще торчала из горизонта, ее колокольни уже не было видно вовсе.

Ноги затекли, осторожно, стараясь не раскачивать плот, она легла на живот, раскинув руки крестом. Позиций оказалось не так много – она могла сидеть по-турецки или на коленях. Еще лежать на спине.

Солнце садилось. Она всматривалась в горизонт. Там, на западе должны появиться горы. Рано или поздно. Карпаты или Татры. Там должны быть люди. Горные деревни, отары овец, виноград, теплое молоко, жесткие пресные лепешки с привкусом дыма. Филимонова щурилась, на горизонте поднималось зыбкое марево; розоватая дымка, уплотняясь, превращалась в дрожащие острова с едва различимыми садами и горбатыми мостами, с тонкими минаретами и прозрачными дворцами. Тусклые бусы мерцающих фонарей тянулись вверх и, ускользая, таяли, таяли в небе.

fictionbook.ru

Читать онлайн "Хорошая вода" автора Гернет Нина Владимировна - RuLit

Папа взял большие вёдра, а Катюшка — маленькие, и они пошли за водой.

Идти не близко, не далеко. Сперва от крылечка до калитки. На дорожке тёмные пятна, светлые пятна-вся дорожка пёстрая. Папа шагает, не смотрит под ноги. А Катюша прыгает только по светлым пятнам, на тёмные не наступает. Они перешагнули через два сосновых корня, вышли из сада и пошли по дороге.

Дорога широкая, светлая. Воздух над ней жаркий. Они идут, молчат. Только у папы вёдра разговаривают: блюм-блям. Катины ведёрки не блямкают, только качаются.

Очень жарко. Даже земля горячая. Босая Катюшка идёт одной ногой по траве, другой — по дороге. Одной ноге прохладно, другой — горячо.

С дороги свернули на тропинку. По тропинке спустились с горки, а там — вода. Она льётся из железной трубки, которая воткнута в горку. Издали и не видно, что она льётся: будто стеклянная палочка прислонилась к трубке. А внизу струя разбивается вдребезги, журчит, брызжет, пенится между камней и дальше бежит уже спокойно, тонким ручейком. В нём голубые незабудки купают зелёные ножки.

Здесь папа оставил на траве свои вёдра, а Катюшка — свои ведёрки. И они пошли туда же, куда бежал ручей: прямо, потом вокруг ивовых зарослей. А оттуда ручей бежал к речке И чем ближе подбегал, тем быстрее мчался и громче шумел. Наверное, это так и полагается, потому что и Катюшка закричала что-то и помчалась, размахивая руками, и папа крикнул:

— Э-гой! — и зашагал так широко, что это всё равно, что бежать.

Они разделись и бухнулись в воду. Взлетели брызги, и сразу не стало жары, не стало пыли — одна радость осталась. Кто хоть раз бросался в воду в жаркий день, тот поймёт.

Освежились они, наплавались, набрызгались. Сели на песок сохнуть. Папа достал из кармана брюк бумажку и сделал лодочку. Катя пустила её в реку.

Белая лодка поплыла, качаясь, потом свернула за кусты вместе с речкой, и её не стало видно.

Утонула она или пристала к берегу, или до сих пор плывёт,- это неизвестно.

Папа с Катей оделись и пошли по той же тропинке обратно. Возле горки остановились. Папа подставил ведро под струю-палочку. Она громко застучала по дну, потом забурлила уже потише, потом зажурчала спокойно- и ведро наполнилось.

Тогда Катюшка подставила своё ведёрко, а потом опять папа и опять Катя: такой у них был порядок.

Пошли они с водой вверх по тропинке. У Катюшки маленькие вёдра, но она и сама маленькая, — ей немножко тяжело. Папа большой но у него и вёдра большие, — ему тоже немножко тяжело. Опять им стало жарко. Выбрались наверх, передохнули и медленно пошли по тропинке.

Встретился им старый дед с корзинкой. У него борода белая, а лицо красное, — видно, ему тоже очень жарко.

— Дайте попить, будьте добры! — попросил старик и посмотрел на воду так, будто с самого детства не пил.

Папа кивнул, и Катюшка протянула деду красное ведёрко. Он выпил его залпом, в одну минуту. Вытер ладонью рот и красиво поклонился Кате.

Спасибо, дорогая,- сказал он. — Смотри-ка, глотнул водицы — и опять как молодой, хоть бегом бежать.

Но он не побежал, а только быстрее зашагал, куда ему нужно было.

Теперь Катюшке стало полегче: одно-то ведёрко пустое. Шли, шли. Вдруг папа поставил вёдра и шагнул в траву.

— Эх, -сказал он и поднял с земли деревцо. Совсем маленькое, Катюшке до колен, а всё-таки уже деревцо.- Выдернули и бросили погибать! — рассердился папа. — А оно живое. Придётся его спасать, Катерина.

— Давай спасать, — согласилась Катя.

Папа раскопал пошире ту ямку, где прежде стояло деревцо. Поставили его обратно. Ка-тюшка держала, а папа заваливал землёй и прижимал, чтоб крепче было.

Вот деревцо стоит, как стояло. Но маленькие листья висят тряпочками.

— Поливай! — сказал папа. Катюша вылила под деревцо всю воду из синего ведёрка. А папа ещё прибавил воды из своего ведра.

— Напьётся и поднимет листья, — сказал папа. — Придём- посмотрим, как оно поживает.

Пошли дальше. Вышли на широкую дорогу, зашагали вдоль забора; там была маленькая тень.

У калитки на скамейке сидел мальчик Митя, страшный-престрашный, грязный-прегрязный. Лицо в чернике, руки в чернике, даже ноги и те в чернике. Он ел пирог с черникой и весь перемазался. Митя махал руками и плакал.

— Чего ж ты плачешь? — спросила Катюша.

— Мухи мешают.

Правда, над Митей вьются мухи, садятся на него. Он их сгоняет, а они опять садятся.

www.rulit.me