Летейские воды. Летейские воды
В сердце Флоренции , на берегу реки Арно, расположилась старинная галерея Уффици, являющаяся одной из крупнейших и значимых в области европейского изобразительного искусства. И сегодня мы можем прогуляться по её залам, среди множества шедевров выдающихся мастеров.
Среди них мы можем увидеть известные картины Сандро Боттичелли «Рождение Венеры» и «Весну». Это самый посещаемый зал галереи. (зал 10/14)
Побродив по залам, можно встретить прекрасную «Венеру Урбинскую» Тициана. (зал № 83)
Картины Леонардо да Винчи «Поклонение волхвов» и «Благовещение» (её длина более двух с половиной метров) можно увидеть в зале № 15.
Остановиться же я решила у одной известной и загадочной картины Джованни Беллини «Летейские воды».
Почему из множества известных и прекрасных картин я выбрала именно её?Это была одна из самых любимых картин Паолы Дмитриевны Волковой – искусствоведа и историка культуры. Личностью Паолы Волковой я просто очарована и прослушала все её лекции в Сколково, посмотрела замечательные выпуски передач «Мост над бездной» об истории мировой живописи для телеканала «Культура», прочитала книгу «Алфавит Паолы Волковой». И именно её памяти я хочу посвятить этот пост.Паолы Дмитриевны не стало в марте 2013 года. И именно сейчас, когда пишу эти строки, понимаю, что это было ровно три года назад. Паола была Московской легендой, её боготворили ученики. Это была удивительная личность и женщина! И так отрадно, что она успела побывать в Италии на закате своей жизни и посетить галерею Уффици, постоять у своей любимой картины. (Поездка со Светланой Сорокиной.) Вскоре, после возвращения из Италии, Паолы Дмитриевны не стало.
Прочитав книгу «Алфавит Паолы Волковой», мне очень захотелось отыскать в галерее картину «Летейские Воды», о которой упоминалось в книге.
Наверное, меня вело какое-то провидение, т.к. в зал с картиной я попала практически сразу .Расшифровке сюжета этой картины посвящена обширная литература. Некоторые исследователи полагают, что она навеяна средневековой поэмой о паломничестве души; отсюда и второе название картины — Души Чистилища.Есть прекрасная глава в книге П.П.Муратова «Образы Италии» о художнике Джованни Беллини и, в частности, описание и трактовка картины, которая является предметом моего интереса.Здесь я и хочу привести часть этой главы, повествующей о картине, высвечивающей весь гений художника.
П.Муратов:«Джованни Беллини написал множество мадонн, очень простых, серьезных, не печальных и не улыбающихся, но всегда погруженных в ровную и важную задумчивость. Это созерцательные и тихие души, в них есть полнота какого-то равновесия,— и не таков ли был сам художник? С первого взгляда он кажется слишком неподвижным, неярким, почти неинтересным. Но он из тех мастеров, которых узнаешь со временем.Джованни Беллини любил писать также аллегории. Несколько их есть в Венецианской академии, но самая замечательная, произведение вне всяких сомнений гениальное, находится теперь в Уффици, во Флоренции. Изображена терраса, чисто венецианская, выстланная разноцветными плитами и обнесенная венецианскими мраморными перилами. Посередине открытая дверка, выходящая на широкое пространство спокойных вод. На а том берегу скалистые горы, в которых много пещер, поселение, дальше замок,— немного странный пейзаж; над всем этим небо с нежными облаками, отражающимися в темнеющем зеркале вод. На террасе несколько фигур. В одном углу — мраморный трон, на котором сидит богоматерь с опущенной головой и сложенными руками. Слева от нее — склонившая голову женщина в венце, справа, ближе к зрителю — другая женщина, высокая, молодая и стройная, в черном платке, который до сих пор носят венецианки. За мраморными перилами два старца, по-видимому апостолы Павел и Петр. Павел держит в руках меч, Петр с умилением смотрит на группу, занимающую среднюю часть террасы. Здесь в глиняной вазе растет невысокое деревце с густой, плотной листвой. Четверо младенцев играют около него. Один охватил ствол, как бы желая его потрясти, остальные держат в руках уже упавшие золотые яблоки. С другого конца террасы к ним медленно идут св. Иов с молитвенно сложенными руками и юный, обнаженный и женственно прекрасный св. Себастьян. На том берегу, за пространством тихих вод, видны различные, несколько фантастические существа. У самой воды, в пещере, пастух и около него козы и овцы. Отшельник спускается по лесенке от одиноко стоящего креста, и тут же стоит, как бы ожидая его, кентавр. Еще дальше, у домов селения, двое гонят осла и женщина беседует со стариком. И еще одна малопонятная мужская фигура в широкой одежде и белом восточном тюрбане видна на том же берегу, где терраса и группа святых,— она находится за перилами и, удаляясь от мадонны, как бы уходит из поля картины.Был неизвестен долгое время сюжет этой картины. Ее считали одним из тех «собеседований» (santa Conversazione), какие встречаются нередко в современной Беллини живописи. Или еще, не без основания считая группу младенцев, играющих под деревом, центральной в картине и по значению, ее называли «аллегорией дерева жизни». Лишь несколько лет назад, трудами недавно умершего немецкого ученого Людвига, посвятившего всю свою короткую жизнь изучению венецианской живописи, был найден источник этой аллегории. Сюжет ее взят из французской поэмы XIV века «Паломничество души». Младенцы — это души чистилища, и мистическое дерево с золотыми яблоками символизирует Христа. О душах молятся их святые покровители Иов и Себастьян, апостолы Петр и Павел. О них молится сама Богоматерь, и Правосудие, оставив меч в руках у апостола Павла, смиренно склоняет свою увенчанную голову. За мраморной балюстрадой видна река Лета. Картина должна быть названа «Души чистилища».Таково последнее истолкование картины Беллини. В ней остается еще многое, чего не объясняет старинная французская поэма. Фигура венецианки в черном платке, другая фигура в восточном тюрбане, странные существа, кентавры и эремиты, населяющие пейзаж,— все это чистые создания Беллини. И может быть, ключ к его картине находится не столько в том, что изображено, сколько в самом чувстве, каким проникнуто здесь все. Летейские воды — так вот что эти воды, в которых отражаются золотые облака! И нам вдруг становится понятен медленный ритм видений Беллини. Нам понятны глубокое созерцательное раздумье, в которое погружены его святые, и бесплотная тонкость младенческих игр с золотыми яблоками темнолиственного мистического дерева. В той стране, которая открывается за уснувшими зеркальными водами Леты, мы узнаем нашу страну молитв и очарований. Там бродят в уединении скал наши души, когда их освобождает сон; как анахорет, они припадают там к подножию высокого деревянного креста, или встречают в темных пещерах кентавров и пастухов, имеющих лишь смутное человеческое подобие, или на улицах неизвестных селений видят воплощенные образы евангельской притчи. На утренней заре они второй раз погружаются в летейские воды и выходят, храня печаль, на берег жизни. Придет день, когда они не вернутся больше.Картина Беллини запечатлена каким-то единственным мгновением равновесия между жизнью и смертью. Отсюда ее чистота, ее невыразимо глубокий покой и религиозная важность. Как это бывает с образами наших снов, созданные художником образы не утратили зримой и яркой полноты. Воображение Беллини облекло их в краски и формы, напоминающие нам какие-то места, где воды были так же зеркальны, облака так же светлы и тонки, далекие горы так же волшебны и мрамор так же бел и прозрачен. Все это было, все это видано — хочется сказать при взгляде на картину Беллини, и мысль о Венеции неизменно овладевает душой. Ибо Венеция сквозит из нее всюду. Венеция в разноцветных плитах террасы и в мраморе ограды и трона, Венеция в улыбке успокоенных вод, в этом прозрачном небе и в этом полете взгляда к линиям гор. Венеция в черном платке на плечах молодой и стройной женщины. И эта женщина, внимающая таинству душ, покинувших мир, и созерцающая мир в его прощальном очаровании, не есть ли она сама олицетворенная Венеция? Не ее ли тихая и рассеянно светлая душа ожила в этом образе, созданном самым мечтательным и отвлеченным из ее художников? Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, мы черпаем легкое и сладостное вино забвения.Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника. Его ожидает Италия — Италия так близко, за этим пространством лагуны!Мысль о прекрасной земле, на которую сейчас опускается ночь, там, за тихими водами, за туманными равнинами, где течет Брента, с особенной силой пробуждается всякий раз при наступлении вечера в Венеции. Среди огней и движения на Пьяцце она приходит внезапно и уносит далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучит в ушах, как слабый шум отдаленного моря. В этой толпе всегда немало людей, только что ступивших на землю Италии и согласно переживающих ту же рассеянную мечту. Свет улыбки в их невидящих взорах выдает освобожденные души — души, уже испытавшие силу летейских вод”.
К этому мне нечего больше добавить, только вспоминаю Паолу, стоящую у картины. Ведь она как раз стояла на пороге Вечности.
Альма ©
blog.arthistoryonline.ru
Летейские воды - Сундучок с мамиными сокровищами
— Друг! Не ищи меня! Другая мода!Меня не помнят даже старики.— Ртом не достать! — Через летейски воды
Протягиваю две руки.Марина Цветаева
Эти бусы я увидела в магазине Лены Дорониной не сразу, поскольку в разъездах января и начала февраля было немного не до Ярмарки мастеров)). Но мне стало сразу понятно, что это не просто бусы, а любовь некий сущностный предмет. Они все же оказались моими чудесным образом. Открыв дрожащими руками гладкую картонную коробочку цвета морской волны, я увидела - ни много, ни мало - те самые воды, которые волнуют меня с того самого времени, как я рассмотрела первую книжку по искусству, поступила в Суриковский институт, попала на берега Сены, потом в Венецию, потом на Сицилию, а потом и на берега бургундской реки Йонны, впадающей в Сену. Круг замкнулся.В сущности, все эти воды были водами одной и той же реки, и имя ей было - Лета.
Смотрите, смотрите - поток этот бесконечен...
Тёмен
Почти пучина Туонелы!
В которой вспыхивает бутон ненюфары, взрывающейся настречу свету, а на ней - слеза матери Илмаринена...
И внезапно светел
Мощен - с контрастами форм и фактур
Стремителен - невозможно уловить эти переливы лабрадоров и кианитов!
Бурен. (Слоистый матовый агат и фактуры оттиснутого в форму стекла!)
ГлубокОн уносит душу единую и целые народы, память и бытие
С каплями гранатовой крови в глубине, почти по Данте:
И капли шиповника в летейской воде...
Медь, кобальт, марганец помогли придать цвета этим крохотным философским камням - нежнейшей морской волны, зеленый, оливковый, коричневый, лиловый, розовый, пурпурно-фиолетовый...
Зеленая вода Сены и Арно...
...Не через всякую реку Харон переплывёт, иногда можно стоять на этими водами на железной тяге сродни тем, из которых построена Эйфелева башня... Запруда, укрощающая бурную Йонну в маленькой деревеньке Маньи, в двух часах езды от Парижа и в получасе езды до средневекового аббатства Везеле, которое в XI веке было началом великого паломнического пути в Сантьяго де Компостеллу...
Когда-то плотогоны по этой Лете сплавляли лес для Парижа...
А иногда можно обернуть их вокруг шеи... Или вокруг руки...
...копии статуи римского консула в романтической кухне-руине, построеной Джакомо Кваренги в Царскосельском Екатерининском саду, как то самое напоминание о бренности времени... http://tsarselo.ru/content/0/yenciklopedija-carskogo-sela/adresa/ekaterininskii-park-kuhnja-ruina.html#.Ux4GSc7bea8(К слову, вот так выглядел оригинал после разрушений, нанесенным временем и снарядами:http://www.srspb.ru/article.php?id=108
А так выглядит копия (реставрированный оригинал - в музее).
Я уже говорила по случаю, что длинные бусы от Елены Дорониной невероятно функциональны.Летейские воды можно носить тремя разными способами: оставляя их длинными, как есть,
Обмотать одну нитку, оставив вторую длинной:
...или обматывая обе нитки вокруг шеи.
Вот и растаяло мое время до рассвета, как этот мартовский лед...
Продолжение следует...
mamas-jevelry.livejournal.com
ЛЕТЕЙСКИЕ ВОДЫ. «Млечное» | Колкер Юрий Иосифович
(1)
Последняя река, останови
движение твоей воды неспешной!
Я одержим печалью безутешной:
я по другую сторону любви.
О, этот мир бывает внешне схож
с обителью, покинутой навеки, —
когда нам забытье смежает веки!
Но лишь тоску усугубляет ложь.
Порою чудится: в кошмарном сне
друзей далёких различаешь лица —
не обольщайся! Это только снится,
ты здесь один: не люди это, нет,
не души их, а только тени душ
скитаются в молчанье углублённом…
Но та, чье имя стало мне законом,
она, владычица бессонных дум,
она по эту сторону любви,
добра и зла, забот и дружбы нежной,
в наисчастливейшей юдоли грешной —
и бог за то её благослови!
(2)
Сей мир безобразен: в Содоме живу.
Бывает прекрасен здесь разве лишь звук,
таящийся в струнах, в органном стволе
и в сумерках лунных: живу на Земле.
Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —
здесь речка печальная Лета течёт.
Торопятся месяцы, катятся годы
в летейские воды, в летейские воды.
Всё в мире по-прежнему: солнце, луна,
в апреле придёт неизбежно весна,
предметы, устои — на прежних местах, —
но тенью планета густой облита!
Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —
здесь речка печальная Лета течёт.
Спешат поколенья, нисходят народы
в летейские воды, в летейские воды.
(3)
Я — Сфинкс разгаданный Эдипа.
Увы, назначен мне исход
в сырую ночь, в немые всхлипы
летейских вод, летейских вод…
19 августа 1970
litresp.ru
«Через летейски воды протягиваю две руки…»
ПОПЫТКА ДИАЛОГА
Жизнь Марины Цветаевой – огромный купол, и на нём – могучие росписи: фрески, что написала она сама – собою, как живою кистью.
Жизнь художника трагична изначально. «Что такое жизнь? Трагедия. Ура!» – воскликнул глухой Бетховен.
Марина Ивановна брошена Божьей рукой в наш мир, во время и пространство, и идут круги по воде времён; художники, что живут позже, после неё, отваживаются подхватить у неё из рук её знамя.
Её творчество пронизано знаками, которые варьируются через поколения.
Быть может, она сама хотела этого, это предчувствовала – при всём том, что осознавала себя неповторимой и неинтерпретируемой, как всякий крупный мастер.
МУЗЫКА
Марина и музыка. Цветаеву учили музыке – мать, великолепная пианистка, мечтала о музыкальной карьере для талантливой дочери. Вместо судьбы пианистки – судьба стихотворца: музыка перелилась в стихи.
Сколь пронзительна, столь же
Сглаживающая даль.
Дольше – дольше – дольше – дольше!
Это – правая педаль.
После жизненных радуший
В смерть – заведомо не жаль.
Глуше – глуше – глуше – глуше!
Это – левая педаль…
Это её родная музыка отвечает Марине Ивановне – через века:
…Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил – всем зевом, языком
И криком – человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья – резко рот распялен –
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика –
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка –
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
Мощь, могущество музыки, в самых крупных и победных её ипостасях, сравнимы с константами земной жизни: с рождением, с миром и войной, со смертью.
Там, где смерть – там Воскресение и воскрешение.
Музыкой, как и поэзией, возможно воскресить погибшую душу.
Музыка – благословенье; музыка – крест; музыка – каждодневные многочасовые экзерсисы; музыка – тяжкий труд; музыка – любовь, открытые врата наверх, в небо, к Ангелам.
МАГДАЛИНА
Женщина и музыка, женщина и любовь… Очень близко стоят они друг к другу. Иной раз – становятся одним.
В колодцах времени, в глубине земного мифа есть одна женская фигура, притягательность которой для Цветаевой – вне сомнений. Это Мария Магдалина. Иосиф Бродский осторожно, бережно исследовал феномен «магдалинского» лейтмотива в стихах Бориса Пастернака и Марины Цветаевой.
Меж нами – десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне – чужая кровь.
Во времена евангельские
Была б одной из тех…
(Чужая кровь – желаннейшая
И чуждейшая из всех!)
К тебе б со всеми немощами
Влеклась, стлалась – светла
Масть! – очесами демонскими
Таясь, лила б маслá
И на ноги бы, и под ноги бы,
И вовсе бы так, в пески…
Страсть, по купцам распроданная,
Расплёванная, – теки!
Пеною уст и накипями
Очес и пóтом всех
Heг… В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех.
Некою тканью под ноги
Стелюсь… Не тот ли (та!),
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!
Факел рыже-золотых волос Магдалины я вижу через всю тьму десятилетий, заслонивших от нас сияние живых глаз поэта:
Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала…
Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола.
Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила.
Я черное кидала мыло в ведро. Я слёзы пролила.
Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой.
Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой.
Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, –
Бедняги, упаслись скореё от Преисподнего огня.
Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы.
Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришёл из мглы.
Ты шубу скидывай. Гребёнкой я расчешу её испод.
Твою я ногу, как ребёнка, беру, босую, плачу тонко,
Качаю в лодке рук и вод.
И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –
Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь.
Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, –
Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду.
УБИТЫЕ ЦАРИ
Ещё один мощный образ, любимый Цветаевой – расстрелянная Царская Семья.
Трагедии Царской Семьи, её последним месяцам и дням в Тобольске и Екатеринбурге была посвящена поэма Марины Ивановны; рукопись поэмы погибла, как погибли русские Цари – в огне Второй мировой войны, в книгохранилище в Амстердаме.
Цветаеву притягивали высокие драмы. Переломные положения. Напряжённая, звенящая музыка всесокрушающего времени. Поэтому жизнь последних Царей для неё – не просто жизнеописание: вся Семья – символика старой России, великой России, той, которой «на карте – нет; в пространстве – нет».
И опять – стопудовым жерновом
Половина – какого чёрного?
– В голубые пруды атласные –
Часа – царствованья – сплошь красного!
Настоящего Моря Красного!
От Ходынского Поля красного
До весёлого и красивого
Алексея Кровоточивого
На последнюю каплю – щедрого!
Половина – давно ли первого? –
Осиянного и весеннего –
Часа – царствованья я – последнего
На Руси…
Не страшитесь: жив…
Обессилев – устав – изныв
Ждать, отчаявшись – на часы!
Спит Наследник всея Руси.
Отвечаю ей – из призрачной дали времён: мы вместе глядим на Семью.
…Там, в лесу, под слоем грязи… под берёзкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смолёные долблёнки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селёдки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу –
Кричу им хриплым шёпотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Ещё шаг ко мне, ну, ещё шаг, ну, ещё полшажочка –
У вас ведь была ещё я, забытая, брошенная дочка…
Её расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…
ЧУЖБИНА
Эмиграция – средоточие страдания. Эмиграция – воля к жизни, истончающаяся с каждым днём.
Эмиграция – волчья, неутолимая тоска по Родине. Испытание не прочность, а может быть, и на смерть.
Но нельзя представлять себе жизнь Марины Ивановны в Праге, потом – в Париже сплошной чёрною тоской. Париж, сердце мира, столица Европы, город, обожаемый и знаемый с детства по тысяче великих книг… Его мосты. Его замки. Его букинисты на набережной Сены. Его шарманщики. Продавцы жареных каштанов. Голландские барки близ острова Ситэ…
И этот город благословил Марину. В иные минуты он, возможно, утешал её – всей мощью накопленной за века культуры, всей неистребимой прелестью серебристого воздуха, дышащего пейзажа.
И, может, она вспоминала свое полудетское, юное стихотворенье, написанное так провидчески, так пронзительно – об этом Вечном Городе:
Дома до звёзд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана,
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет…
Марина Ивановна! Вот он – Ваш Париж: Вам – от меня – через века – подарок.
Вода – изумрудом и зимородком,
И длинной селёдкой – ронская лодка,
И дымной корзиной – луарская барка.
Парижу в горжетке Сены – ох, жарко.
В камине камня трещит полено –
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! дай, я Тебя поцелую.
Я всю-то жизнешку к Тебе – полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями – тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола – жаворонок-подранок…
Бегу! – прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха – в клочья?!.. – осталась кожа
Да крестик меж ребер – души дороже…
Бегу к Тебе – по России сирой,
Где вороном штопаны чёрные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
Ты весь – бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими – Бог!.. – перстнями…
СКОМОРОХИ
А народ?
Тот русский народ, что сначала жаждал революции, а потом тонул в её крови?
Тот народ, что выпестовал скоморохов и гудошников на площадях, а рядом – на той же площади, зимою лютой – глумился над боярыней, везомой в санях на страшную казнь?
Скоморошество – безудержный, вселенский пляс – древняя русская мелодия; русский певческий глас у Цветаевой – и в «Молодце», и в «Царь-девице», и в других стихах: изначальная, первичная русская, широко-раздольная стихия стиха – тот камертон, тот Grundton, что помогал ей любить, писать, выжить в революционном и эмигрантском аду.
…Дрожи, доски!
Ходи, трёски!
Покоробиться вам нонь!
Под тем – доски,
Под тем – доски,
А под молодцем – огонь!
Огонь там-огонь здесь,
Огонь сам-огонь весь!
Руки врозь,
Ходом скор,
Вкруг березыньки – костёр.
Грива – вкось,
Дыхом – яр,
Вкруг часовенки – пожар!
Прядает, прыщет,
Притопот, присвист,
Пышечка! – Пищи!
Прищёпот, прищёлк.
Ой да што ж!
Ой да где ж!
Уж и силушки в обрез!
Ой да што ж!
Ой да где ж!
Лучше жилочки подрежь!
Пляши, пряха,
Пляши, птаха,
Растят-взращивают – ан:
Кому – заступ,
Кому – ястреб,
Кому – молодец незнам.
Несложён, неслыхан –
Дыхом, дыхом, дыхом!
Не добром – так лихом!
Вихрем, вихрем, вихрем!
И эти её гусли, дудки, варганы – через горы времени – другим поэтом услышаны и эхом ей возвращены.
Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай –
Из синей печи неба дёрнут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамён!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!..
Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!
Рудую романею – из шей на снег – лей!
Хлещёт, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!
А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвём
Шёлк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нём – визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют – он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:
Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!
Бьётся знамя – красный язь – горькая хита!
Красная рыба над тобой бьётся в дёгте тьмы:
Что, попалися в мереду косяками – мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы –
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн!
Пляшу я – без ног!
Что для немца – карачун, русскому – пирог!
А вы чё, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине – слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки – без орла деньга!
Русскость незаёмная, русскость земная и небесная возвращается Марине Ивановне сторицей: мы, нынешние художники, слышим мелодии её «Молодца» – огненные, вихревые, – видим сине-алые, золотые, на полнеба, крылья её Серафимов; по Марининой могучей и смелой росписи в храме русской поэзии учатся её наследники-богомазы.
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА
«И ничего не надобно отныне новопреставленной болярыне Марине»… – она однажды увидела, как её хоронят: ту её, что жила века назад, носила кику и сарафан, вдевала речные перлы в мочки ушей, любила на Масленицу блины с осетровой икрою, а на Пасху в храм Божий надевала алые сафьянные сапожки…
Настанет день – печальный, говорят!
Отцарствуют, отплачут, отгорят,
– Остужены чужими пятаками –
Мои глаза, подвижные как пламя.
И – двойника нащупавший двойник –
Сквозь лёгкое лицо проступит лик.
О, наконец тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали – завижу ли и Вас? –
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке чёрной
К моей руке, которой не отдёрну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о, живые,
Я ничего не возражу – впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску,
Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы
Поеду – я, и побредёте – вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет,
И наконец-то будет разрешён
Себялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярыне Марине.
И это не её прабабка, нет – её современница, со-мгновенница Федосья Прокопьевна Морозова проповедовала Христа Живаго. И за любовь к Господу её обрекли на казнь.
Так обычно и бывает в жизни: тебя казнят именно за любовь, ни за что иное.
А боярыню везут, всё везут в санях под валящимся с небес белым, голубым снегом.
И Вы, Марина Ивановна, видите её; и я её тоже – вижу.
…Снег бьёт из пушек! стелется дорогой с небес – отвес –
На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. –
Так льётся синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,
А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, –
И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..
И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру
В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!
Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца.
Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.
Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,
Просфоре чёрствой ты бывала рада, смеялась громко ты!
Затем, что мужа своего любила. И синий снег
Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.
И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. –
Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,
Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слёз –
Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос.
И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,
Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах,
Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах.
И отшатнутся мужички в шубёнках драных, ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,
От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. –
Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.
Горит, ревёт, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.
Из ямы вверх отвесно бьёт! А с неба, наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег – в яму и тюрьму,
На розвальни… – на рыбу в мешковине… – на попика в парче… –
Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица – на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… –
Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,
Распятье над бугром…
И – катят розвальни. И – лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.
ЛЮБОВЬ
Сколько любовных стихотворений создано всеми поэтами от Сотворения мира?
Не счесть.
Великая певица любви в мировой поэзии – Марина Цветаева.
Её зарифмованные любовные письма, написанные кровью и солнечными лучами, – эталон любовной лирики. А ведь когда-то их не понимали; особо злобные господа в эмигрантских окололитературных кругах именовали эти тексты «истерикой», «рваными лоскутами», «кликушеством».
И прошли времена и времена, прежде чем Марина Ивановна, великий лирик, встала в один ряд с Сафо и Овидием, с Петраркой и Лермонтовым.
Те сонмы поэтов, что придут в новом веке, не раз перечитают её строки.
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблёклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду, и кольцом на стёклах, –
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец, – чтоб всем было известно! –
Что ты любим! любим! любим! любим! –
Расписывалась – радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечёркивала – имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.
И ответ поэта поэту – согрет лишь любовью; ею одной.
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твоё тело святое обматываю.
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идём к воде. Меня за руку схватываешь.
Идём по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
И звёзды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
И мы плывём рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывём вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывём друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченная. Ты мною меченный.
Волжскою синей водорослью-травкою.
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий…
ГОСУДАРСТВО
Поэт и Царь. Поэт и власть.
Меч скрещивается с мечом. Жизнь – с жизнью.
Поэт изначально свободен; власть изначально – чугунная решетка.
И то, что происходило с Россией, происходит и сейчас.
Мы никуда не уйдём от давящей пяты; никуда не денемся от диктуемых нам правил.
Нет, бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили:
То зубы царёвы над мёртвым певцом
Почетную дробь выводили.
Такой уж почёт, что ближайшим друзьям –
Нет места. В изглавьи, в изножьи,
И справа, и слева – ручищи по швам –
Жандармские груди и рожи.
Не диво ли – и на тишайшем из лож
Пребыть поднадзорным мальчишкой?
На что-то, на что-то, на что-то похож
Почёт сей, почётно – да слишком!
Гляди, мол, страна, как, молве вопреки,
Монарх о поэте печётся!
Почётно – почётно – почётно – архи-
почётно, – почётно – до чёрту!
Кого ж это так – точно воры вора
Пристреленного – выносили?
Изменника? Нет. С проходного двора –
Умнейшего мужа России.
И в этом-то сопротивлении гнетущей тяжкой плите, в этом расшатывании вечной стальной решётки, быть может, и заключено парадоксальное счастье художника: прекрасное часто рождается в невыносимых условиях, вопреки всему. В теплицах не вырастает сочный плод; он – дитя свободы, палящего солнца и жгучего ветра.
…Нас вымочили – пук розог – в воде солёной, в едком чане.
Железный небосвод высок. Его держу: спиной, плечами.
Для Всех-Небес-Любви – стара! Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра, а мы не ели и не спали.
А мы держали – так вцепясь!.. Так знамени держали – древко!..
…знамена втаптывают в грязь. Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок – щенную – по снегу – сосцами…
…Молюсь Тебе, великий Бог, о том, о том, что будет с нами.
Вечны революции.
Но вечно и всепрощение любящего сердца.
Плач матери над могилой замученного в тюрьме сына далеко слышен.
Но слышен и плач властителя в ночном дворце, наедине с ночным городом, пылающим тысячью огней внизу, под раскрытым окном.
ДРЕВНЯЯ ФЛЕЙТА
Ещё одна ярко горящая, мощно звучащая тема огромной стиховой симфонии Марины Ивановны: античность.
Античность – вечный удел поэта. Венок Сафо, фалернское вино Анакреонта приблизились к нам стараньями Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Тютчева. Без античных мотивов и реминисценций не живёт нынче ни один лирик; античность волновала и Мандельштама, и Бродского.
А все Тезеи, Минотавры, Ариадны Марины Ивановны – доказательство невероятной живости, реальности их, жителей мифа, для неё; эти герои не переплыли Лету, они с ней, они будоражат и бередят её неуемное творческое «я».
Оглядка на античность – проверка поэта на прочность перед бурями времени.
Мы живы, и жив Тезей. Мы живы, и жив Овидий.
Рвите ризы и волоса,
Ибо семеро в полном цвете…
Ставьте чёрные паруса,
Корабельщики, горя дети!
Не к красавицам, в царство нег,
Не к чудовищам, в царство лавра, –
Семь юнцов покидают брег
В жертву красному Минотавру,
Минотавр, небывалый бык,
Мести Миносовой сообщник,
Мозг и печень нам прободит,
Грудь копытами нам затопчет.
Так, все заповеди поправ,
Мстит нам Минос за кровь сыновью.
…Семь юнцов упадают в прах,
Семь стволов истекают кровью…
И я вижу, как сквозь толщу морской зелёной воды, античное время; и мне грек, улыбаясь, протягивает кратер, наполненный хиосским вином; и мне навеки изгнанный с родины великий римлянин Публий Овидий Назон поёт свои последние, скифские песни.
Мне ветер голову сорвёт.
Кусты волос седые – с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.
Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжёт
Алмазной синью зрак покорный.
Взвивается позёмки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл – в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.
А мир великий и пустой.
В нём пахнет мёртвою собакой.
В нём снег гудит над головой.
В нём я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.
Стою, пока ещё живой.
… Изюмы, мандарины – звёзды
Во хлебе неба. Эта снедь
Ещё не съедена. Как просто.
Как всё отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.
МОСКВА
А вот Москва. Город, где Марина появилась на свет.
Москва – тоже великий архетип Марининой поэзии.
Та Москва, где возведен её подвижником-отцом бессмертный Музей, а в нём – копии античных скульптур и бесценные подлинники европейской живописи.
Та Москва, где по Волхонке и Арбату – тройки с цыганами мчатся к «Яру».
Та Москва, где – Врубель, Шаляпин, Мамонтов, Бунин, где чтенья первых стихов и выход первых книг.
Москва всё время виделась. В любом мраке – звездой мерцала.
Её история. Её бояре и Цари. Её тюрьмы и эшафоты. Её библиотеки и кремлевские башни.
Под призрачным куполом Москвы уместилась вся Маринина слёзная, нищая эмиграция.
В одном из писем, уже незадолго до гибели, когда её, возвращенку, не прописывали в Москве, и скиталась она по родному городу, без крова-без угла, – обмолвилась горько: «Мы Москву задарили, а она меня вышвыривает».
Облака – вокруг,
Купола – вокруг,
Надо всей Москвой
Сколько хватит рук! –
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!
В дивном граде сём,
В мирном граде сём,
Где и мёртвой – мне
Будет радостно, –
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!
Ты постом говей,
Не сурьми бровей
И все сорок – чти –
Сороков церквей.
Исходи пешком – молодым шажком! –
Всё привольное
Семихолмие.
Будет твой черёд:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же вольный сон, колокольный звон,
Зори ранние –
На Ваганькове.
Марина Ивановна, Ваша Москва горит и пылает, и свет это трагичен, как встарь, и свет этот – мощен и неубиваем, ибо это – ВАША Москва.
…От улиц блёстких, хлёстких, дождевых;
От красных башен – зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега – белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее, чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами – зимний путь;
От следа той Боярыни саней –
Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… – от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, –
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои – лишь пара ног!
Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва –
Тоска; Москва – Молва; Иван спалён
Великий – почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –
Он всё сожжёт. Он будет век летать.
И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –
В меня как дунут, будто я – свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорёт!
Костёр пожрёт и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –
Костер Московский, весело горишь,
Огнь Вавилонский, души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей –
Пребудут все в огне – святой народ,
И – мученства венец – над головой!
Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила – в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла, –
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тётку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.
О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, –
как свечу…
ЮРОДИВЫЕ
Где Москва – там и юродство.
Юродство – одно из условий бытия художника и пророка.
Быть юродивым на Руси – означало быть юродивым Христа ради, а это отнюдь не сумасшествие, не умалишение.
Юродивый Христа ради добровольно надевает на себя вериги, чтобы вкусить страдания Бога своего – и, хотя по снегу в рубище, в холщовом мешке, отстрадать за всех, отмолить грехи всех.
Юродство – принадлежность русской религиозной жизни.
Но и русской художественной жизни – тоже.
Марина Ивановна отдала дань священнобезумию, высшей, занебесной чистоте творческого юродства: безумен Крысолов из Гаммельна, безумен Молодец, безумна Федра, полюбившая Ипполита.
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом – пряник, а вокруг плетень
И церковки златоголовые.
И любила же, любила же я первый звон,
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.
Провожай же меня весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовский!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землёй московскою!
Да и сам поэт – тоже апологет юродства, горящего над его головой ореолом, отсветом вселенского костра.
…И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула въ верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь.
Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды
Поднебесныхъ морей.
Мне копейку грязные тычутъ народы.
Вижу храмы, чертоги царей.
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу – несыть, наледь и гладъ.
Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!..
Петербургской
Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ…
Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый.
Такъ же нету попятной мне.
Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –
Вся въ огне, и лицо – въ огне…
СМЕРТЬ
И что в конце жизни? В конце судьбы?
Удар колокола? Отпевание? Разверстая могила?
Стоим у могилы Марины Ивановны на елабужском кладбище: и не знаем, здесь ли она – знаем, что в этой стороне кладбища похоронена.
Истлеет в земле утлое тело. Кости оденутся плотью лишь на Страшном Суде.
Смерть – архетип для всех без исключения художников и всех без исключения людей.
Смерть – та непреложность, о которой мы стараемся не думать, но голосом которой пронизаны, пропитаны стихи и полотна, фильмы и философские раздумья.
Марина Ивановна думала о смерти. И думала не только в конце жизни, обложенная со всех сторон, как затравленный охотниками волк, красными флажками войны, голода, обречённости.
Она думала о ней и в юности, когда писала своё знаменитое: «Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!». Этот ход юной девочки по кладбищу, думающей о смерти, – великая и нежная песня о вечной жизни.
Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной,
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед,–
Кладбищенской земляники
Крупнеё и слаще нет…
Когда мы пишем смерть и пишем о смерти – мы выживаем в виду смерти самой; мы проживаем её, а пережив, рождаемся вновь.
Меня не будет никогда. Во грудах шёлка – и ковров-
Снегов; где хрусткая слюда – меж гулких, грубых сапогов.
Затянет ржою города. Народ – в потопе – жальче крыс.
Но там, где двое обнялись, меня не будет никогда.
Где те швеи, что мне сошьют январский саван белизны?
Меня осудят и убьют – за страшные, в полнеба, сны.
Горбатый странник на земле. Нога от странствия тверда.
Пишу я звёздами – во мгле:
«МЕНЯ НЕ БУДЕТ НИКОГДА».
Шуга, торосы на глазах. Меж ребер – тинная вода.
Река мертва. И дикий страх: меня не будет никогда.
Ни Солнце-Лоб. Ни Лунный Рот. Ни Млечный, жадный Путь грудей –
Уже ничто не оживёт ни Бога для, ни для людей.
Над гробом плача, не спасут, вопя, стеная, дух зари!
И лишь звонарь мой –
Страшный Суд –
Ударит в рёбра изнутри.
Стихи в тексте эссе: Марина Цветаева, Елена Крюкова
xn--80alhdjhdcxhy5hl.xn--p1ai
Юрий Колкер - Млечное - стр 18
ЛЕТЕЙСКИЕ ВОДЫ
(1)
Последняя река, останови
движение твоей воды неспешной!
Я одержим печалью безутешной:
я по другую сторону любви.
О, этот мир бывает внешне схож
с обителью, покинутой навеки, -
когда нам забытье смежает веки!
Но лишь тоску усугубляет ложь.
Порою чудится: в кошмарном сне
друзей далёких различаешь лица -
не обольщайся! Это только снится,
ты здесь один: не люди это, нет,
не души их, а только тени душ
скитаются в молчанье углублённом…
Но та, чье имя стало мне законом,
она, владычица бессонных дум,
она по эту сторону любви,
добра и зла, забот и дружбы нежной,
в наисчастливейшей юдоли грешной -
и бог за то её благослови!
(2)
Сей мир безобразен: в Содоме живу.
Бывает прекрасен здесь разве лишь звук,
таящийся в струнах, в органном стволе
и в сумерках лунных: живу на Земле.
Зима ли здесь, лето ли - солнце печёт, -
здесь речка печальная Лета течёт.
Торопятся месяцы, катятся годы
в летейские воды, в летейские воды.
Всё в мире по-прежнему: солнце, луна,
в апреле придёт неизбежно весна,
предметы, устои - на прежних местах, -
но тенью планета густой облита!
Зима ли здесь, лето ли - солнце печёт, -
здесь речка печальная Лета течёт.
Спешат поколенья, нисходят народы
в летейские воды, в летейские воды.
(3)
Я - Сфинкс разгаданный Эдипа.
Увы, назначен мне исход
в сырую ночь, в немые всхлипы
летейских вод, летейских вод…
19 августа 1970
СВЯТОЙ ДОМИНИК
О, я верую страстно! Ты душу мою помяни,
заступи перед господом нашим, святой Доминик!
Заступи, заклинаю тебя человеком-Христом!
Да простится мне то, что колен не умел преклонить,
и гордыня мирская, и плоти потворство - за то,
что в слезах уходил от елейной премудрости книг
к благодати, твоим указуемой в небе перстом.
Помяни мои слёзы у отчих колен, Доминик!
Да не взыщет создатель за помыслов прошлых пути,
ибо вот я прозрел! А ещё ты раба помяни
Боттичелли, что к истинной вере меня обратил.
25 августа 1970
СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС
Я люблю тебя в зеленом!
Ветер зелен, веток зелень…
Кануть голубем с балкона
в чашу звёздных ожерелий,
раствориться, раствориться
в нескончаемых просторах -
эта радость только птицам,
только нам с тобою впору.
И повиснуть на маслинах
ветром, что метался в поле…
День томительный и длинный
ожиданием расколет
ночи, чёрные от крика
звёзд, их сладостного яда…
Этим летом, Федерико,
приезжай ко мне в Гранаду.
Смерти нет! Сердца, не верьте
этой выдумке упрямой…
Verde que te quiero verde.
Verde viento. Verdes ramas.
25 августа 1970
ЛИХОРАДКА
Я болен, я болен -
ни смерти, ни сна:
со всех колоколен
гундосит весна.
Скажите, доколе
мне долю нести -
оскомин дрекольем
глаголы пасти?
Спасти очертанья
исчерпанных слов?
Окстись, на черта мне,
на кой мне сдалось!
Но вот на приколе
восьмая весна -
я болен, я болен,
ни смерти, ни сна.
Лежу в этом мире
безумных потуг
в пустынной квартире,
в холодном поту,
лежу, точно в склепе,
в юдоли земной.
Но чудится: степи
простёрлись за мной -
погоня, погоня,
полтинники юрт,
приземисты кони
и стрелы снуют -
от них ускачу ли?
Полуденный зной…
Косоги почуяли
запах степной,
всё уже и уже
подковы охват -
погоня! Но ужас:
то скачут слова!
Я пойман - я эпик,
а эпоса даль -
то скифские степи,
то мокрый асфальт,
где лошади Клодта
и старый вокзал -
мальчишки в пилотках,
девчонки в слезах…
Наречь лихорадкой
хворобу мою
со дна Петроградской
восходит июнь.
28 августа 1970
УСТАЛОСТЬ
Со мною что же сталось?
усталость, ах, усталость.
Исчерпаны науки -
претит мне даже звук их
имён нескладно-сложных,
их злато истин ложных…
Я жрец высоких истин
пера, резца и кисти,
но я бессилен, боже, -
и музы немы тоже.
От формул и от грусти
сбегаю в захолустье -
но нет и здесь покоя!
Я вывожу рукою
такие закорюки,
что если стать от скуки
не суждено мне прахом,
то я умру от страха.
Они молчат, науки!
Но их немые звуки
зачем меня тревожат?
и время кто стреножит?
Науки немы, пусть их…
Молчат и музы тоже.
Усталости и грусти
я жрец. Мне август - ложе.
30 августа 1970
* * *
- День, ты сна не дал мне доглядеть -
где регалии ночные, где?
- Ночь, я истины твои постиг -
ты прости, я говорю про стих.
- День, все истины твои просты,
а стихи напористы, прости.
- Ночь, родительница ты идей,
я же только твой подёнщик, день.
31 августа 1970
СОНЕТ
Кое-какие весомые истины,
спорные исстари, выясним, истые.
Кое-какие задачи глобальные
глыбами лбов одолеем мы, дальние,
или в примеры сведём тривиальные.
Кое-какие уроки истории -
малую толику: притчи бесчисленны! -
уразумеем, должно быть, мы, - вскоре ли
или не сразу, а всё же домыслим их.
Правда, порою весьма радикальны мы:
некто с идеями маниакальными,
некто искатель, а очи нахальные…
Хляби хвалы… океаны хуления…
Хлеб поколения? веянья тленные?
2 сентября 1970
ЧАРЫ СЕНТЯБРЯ
Слова, мелодии, опять слова
мне целый месяц не дают покоя.
Наверное, сентябрь виноват,
наверное, увядшие левкои…
Брожу по улицам, в полях брожу,
виденьями таинственными брежу,
а мир вещей мне видится все реже.
Должно быть, возраст положил межу…
Я снова доверяю сентябрю,
его картинам медленным и чистым.
Пора: я снова стану архаистом
и старые заветы повторю.
Как новый дар, приемлю этот бред
счастливейший раздумий и покоя.
Замечено, что только в сентябре
со мной ещё случается такое.
3 сентября 1970
ВЕСЁЛЫЙ ДЕРВИШ
Не ноги у него - ножищи,
не руки у него - ручищи,
ощипан с головы до пят,
лохмотья куцые вопят,
и духом он, и телом нищий,
ночует под мостом опять…
А всё же - веришь иль не веришь -
он счастье полон до краёв:
придуманный весёлый дервиш,
мой стих, призвание моё.
3 сентября 1970
Реклама-оратория
Посв. Г. Т., в замужестве Г. Д.
ХОР
Пора, пора воспеть Гостиный Двор.
Ах, мои слёзы!
Там продавщицы - нимфы на подбор.
Ах, мои слёзы!
Там я брожу - Назон, восставший в бозе
с недавних пор,
и мнятся мне мои Метаморфозы -
Гостиный Двор!
ЮРИЙ КОЛКЕР
Моя любезная ушла
делить свой хлеб с другим,
но пусть ей всё-таки во сла-
-ву будет этот гимн!
ХОР
Ах, мои слёзы!
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Женщина стоит у патефона -
вона!
Стала мечтою мичмана,
сердцу привычной гаванью
в плаванье заграничном,
а главное -
говорили ей: не меняй фамилию,
а она…
ЮРИЙ КОЛКЕР
Коллега! Вас высечь следует:
Вы гений, но мне не друг.
Я физику исповедую,
последнюю из наук.
А женщина эта спорная
едва ли узнала вас.
Но всё же давайте поровну
поделим наши права.
ХОР
Пора, пора воспеть Гостиный Двор!
АЛЕКСАНДР БЛОК
Она веселой невестой была…
ЮРИЙ КОЛКЕР
Ну да, это было!
Галактик сплетенье
вселенским цветком у тебя на груди,
и ты - не девчонка, а стихотворенье,
заветное, то, что всегда впереди!
ХОР
profilib.net
ЛЕТЕЙСКИЕ ВОДЫ. «Млечное» | Колкер Юрий Иосифович
(1)
Последняя река, останови
движение твоей воды неспешной!
Я одержим печалью безутешной:
я по другую сторону любви.
О, этот мир бывает внешне схож
с обителью, покинутой навеки, —
когда нам забытье смежает веки!
Но лишь тоску усугубляет ложь.
Порою чудится: в кошмарном сне
друзей далёких различаешь лица —
не обольщайся! Это только снится,
ты здесь один: не люди это, нет,
не души их, а только тени душ
скитаются в молчанье углублённом…
Но та, чье имя стало мне законом,
она, владычица бессонных дум,
она по эту сторону любви,
добра и зла, забот и дружбы нежной,
в наисчастливейшей юдоли грешной —
и бог за то её благослови!
(2)
Сей мир безобразен: в Содоме живу.
Бывает прекрасен здесь разве лишь звук,
таящийся в струнах, в органном стволе
и в сумерках лунных: живу на Земле.
Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —
здесь речка печальная Лета течёт.
Торопятся месяцы, катятся годы
в летейские воды, в летейские воды.
Всё в мире по-прежнему: солнце, луна,
в апреле придёт неизбежно весна,
предметы, устои — на прежних местах, —
но тенью планета густой облита!
Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —
здесь речка печальная Лета течёт.
Спешат поколенья, нисходят народы
в летейские воды, в летейские воды.
(3)
Я — Сфинкс разгаданный Эдипа.
Увы, назначен мне исход
в сырую ночь, в немые всхлипы
летейских вод, летейских вод…
19 августа 1970
litra.pro
Доживаю последние годы, может, даже последние дни. Подступают летейские воды, но меня не пугают они…
1. Девочка играет на скрипке перед толпой, а ее собака развалилась в футляре для скрипки на улице Арбат в Москве.
2. Двое грязных детишек выглядывают из окна в горно-металлургическом городке в Сибири.
3. Шахтер, который живет в промышленном районе Сибири, испытывающей серьезные экономические сложности, июнь 1991 г.
4. На государственном рынке в Новокузнецке выстроилась длинная очередь за свининой и другими мясопродуктами.
5. Сибиряки стоят в очереди на улице перед магазином в городе Новокузнецке: знак экономического упадка, который охватил страну в последние годы коммунистического правления.
6. Женщина играет на аккордеоне на популярной пешеходной улице Арбат в Москве, а несколько стоящих мужчин ее слушают.
7. Сибиряки "расслабляются" у сарая в городе Новокузнецк, который в начале 90-х одолевали серьезные экономические проблемы.
8. 18-летняя проститутка Катя курсирует по улицам Москвы в поисках клиентов, а мимо нее проезжает милицейская машина в 1991 году, незадолго до распада СССР
9. Люди должны стоять в огромных очередях, чтобы купить хоть что-нибудь из того, что появляется в магазинах, ноябрь 1991 года: до распада СССР остается всего месяц.
10. Пенсионеры выстроились с бидонами в очередь за молоком, город Тула, ноябрь 1991
11. Медсестра Людмила курит во время перерыва в столовой.
12. Солдаты и танки двигались на Красную площадь, чтобы окружить Кремль в начале переворота
13. Старушки в Новокузнецке.
14. Очередь в Москве.
15. Женщина в очереди в Москве.
16. В магазине в Москве в 1991 году. СССР приблизился к краху.
17. В московской больнице, июль 1991 года
18. Продовольственный рынок в Калуге в ноябре 1991 года
19. Женщины шахтеры отдыхают после смены в городе Новокузнецк в июне 1991 года
20. В московской очереди за водкой.
21. Женщины наблюдают за похоронами из окна ювелирного магазина после неудачной попытки государственного переворота в Москве
Пост подготовлен по материалам иностранных СМИ. Источник: Bigpicture.rufoto-history.livejournal.com
