На воде мопассан: Ги Мопассан — На воде читать онлайн

Ги Мопассан — На воде читать онлайн

12 3 4 5 6 7 …28

Ги де Мопассан

На воде

В этом дневнике нет ни связного рассказа, ни занимательных приключений. Прошлой весной я совершил прогулку на яхте вдоль побережья Средиземного моря и ради забавы ежедневно записывал все, что я видел и что думал.

Видел я море, солнце, облака и скалы, — больше сказать мне не о чем, — а думал я попросту, не мудрствуя, как думаешь на воде, когда волны уносят тебя, баюкают и навевают дремоту.

6 апреля.

Я спал глубоким сном, когда шкипер Бернар бросил горсть песку в мое окно. Я растворил его, и в лицо мне, проникая в грудь и в самую душу, повеяло чудесной ночной прохладой. На чистом бледно-голубом небе трепетно мерцали живые огоньки звезд.

Шкипер стоял под окном у подножья стены. Он сказал:

— Погодка подходящая, сударь.

— Ветер какой?

— Береговой.

— Хорошо, иду.

Полчаса спустя я уже скорым шагом спускался к берегу. Небо чуть серело на горизонте, вдали, за бухтой Ангелов, виднелись огни Ниццы, а еще дальше — мигающий глаз маяка Вильфранш.

Впереди, смутно выступая из редеющего сумрака, антибские башни высились над выстроенным пирамидой городком, вокруг которого еще стояли древние стены, возведенные Вобаном.

На улицах безлюдно, только пробежит собака или пройдет человек в рабочей одежде. В порту тишина, вдоль набережной лениво покачиваются на волнах тартаны[1], еле слышно плещет вода. Только, натянувшись, звякнет якорная цепь или зашуршит лодка, задев за борт судна. Корабли, прибрежные скалы и само море — все спокойно спит под золотой россыпью звезд, и миниатюрный маяк, который несет караул на дальнем конце мола, зорко охраняет свой маленький порт.

А там, напротив верфи строителя Ардуэна, я вижу свет, угадываю движение, слышу голоса. Меня ждут. «Милый друг» готов к плаванию.

Я спустился в каюту, где мерцали две свечи, прикрепленные наподобие буссолей к стойке диванов, которые ночью служили кроватями; надел кожаную куртку, теплую фуражку и снова поднялся на палубу. Концы уже были отданы, и оба матроса, выбирая цепь, подтягивали якорь. Потом они поставили парус, и он медленно поднялся под жалобный скрип блоков рангоута. Широкое белое полотнище развернулось в темноте, заслоняя небо и звезды, уже колеблясь под порывами ветра.

Ветер, прохладный и сухой, дул с еще незримых гор, и в дыхании его чувствовался холод снежных вершин. Он был вялый, точно еще не очнулся от сна, и дул нерешительно, с перерывами.

Матросы подняли якорь; я взялся за руль, и яхта, словно большой бледный призрак, скользя по спокойной воде, двинулась в путь. Чтобы выйти из порта, нам пришлось лавировать между дремлющими на рейде тартанами и шхунами. Мы шли не спеша, волоча за собой нашу маленькую круглую шлюпку, которая плыла за нами, как плывет за лебедем только что вылупившийся птенец.

Как только мы очутились в проходе между молом и четырехбастионным фортом, яхта встрепенулась и, сразу повеселев, пошла быстрее. Она приплясывала на невысоких волнах, похожих на бесчисленные подвижные борозды, проложенные по бескрайнему водяному полю. Оставив за собой мертвые воды порта, она радовалась живому простору открытого моря.

Волнения не было, и я повел яхту между городской стеной и буем «Пятьсот франков», потом, поставив ее по ветру, начал огибать мыс.

Вставало утро, звезды гасли одна за другой, маяк Вильфранш, мигнув в последний раз, закрыл свое вращающееся око; вдали, над еще не видимой Ниццей, в небе разгорались розовые отсветы — первые лучи солнца играли на снежных вершинах Приморских Альп.

Я передал румпель Бернару, чтобы полюбоваться восходом. Ветер усилился, и мы быстро шли по заволновавшемуся фиолетовому морю. Где-то зазвонил колокол, в чистом утреннем воздухе отчетливо прозвучали один за другим три удара, возвещающие Angelus. Почему на рассвете колокольный звон кажется легким, а под вечер тяжеловесным? Я люблю этот тихий и холодный утренний час, когда пробуждается земля, а человек еще погружен в сон. Воздух полон таинственного трепета, неведомого тем, кто долго нежится в постели. Вдыхаешь, пьешь, видишь возрождающуюся жизнь, материальную жизнь мира, жизнь, которая проникает небесные светила и чья тайна есть величайшее наше страдание.

Раймон говорит:

— Ветер будет восточный.

Бернар отвечает:

— А по-моему, скорей западный.

Шкипер Бернар худ, проворен, чрезвычайно опрятен, хлопотлив и осторожен. Он зарос бородой до самых глаз, взгляд у него добрый и голос тоже добрый. Это человек надежный и прямодушный. Но в плавании все его тревожит — внезапное волнение, которое предвещает сильный бриз в открытом море, туча над Эстерельскими горами, сулящая западный мистраль, и даже поднимающийся барометр, ибо это может означать, что следует опасаться шквала с востока. Он превосходный моряк, неустанно следит за порядком и до того любит чистоту, что принимается протирать медные части, как только на них брызнет вода.

Его шурин Раймон — крепкий мужчина, смуглый, усатый, неутомимый и смелый; он столь же надежен и прямодушен, как Бернар, но более хладнокровен и предательские вылазки моря принимает с философским спокойствием.

Предсказания Бернара, Раймона и барометра иногда расходятся, и тогда передо мной разыгрывается комическая сценка с тремя действующими лицами, причем в этом споре победа обычно остается за исполнителем немой роли.

— А славно, сударь, идем, черт меня побери, — говорит Бернар.

Мы и в самом деле уже миновали бухту Салис, пересекли Гарупу и уже подходим к мысу Гро — отлогой низкой скале, почти скрытой водой.

Теперь отчетливо видна вся цепь Приморских Альп, гигантская грозная волна, нависшая над морем, гранитный вал в зубчатой короне из снега; белые остроконечные вершины тянутся к небу, словно застывшие брызги пены. А за ними встает солнце, заливая обледенелые снега расплавленным серебром.

Но мы уже огибаем Антибский мыс, и впереди показываются Леренские острова и прихотливые очертания Эстерельских гор. Эстерельские горы — это декорация Канна: картинная гряда голубоватых гор изящного рисунка — слегка жеманного, но не лишенного вкуса, — написанная акварелью на фоне бутафорского неба рукой гостеприимного творца, дабы англичанки-пейзажистки могли копировать ее, а чахоточные или заштатные высочества млеть перед ней от восторга.

Облик Эстерельских гор меняется ежечасно, вновь и вновь чаруя великосветские взоры.

Утром их рельефные, четкие контуры проступают на небесной лазури, нежной и чистой, подернутой пурпуром, на классической лазури южных побережий. А вечером их лесистые склоны мрачнеют и черным пятном расплываются по огненному небу, кроваво-красному и зловещему. Нигде я не видел таких феерических закатов, такого зарева во все небо, таких пламенеющих туч; эта искусная и пышная постановка с ежедневно повторяющимися эффектами вызывает невольное восхищение, но показалась бы несколько аляповатой и смешной, будь она создана человеком.

Читать дальше

12 3 4 5 6 7 …28

«На воде» и «Под солнцем» Ги де Мопассана: paslen — LiveJournal

«Этот дневник не содержит какой-либо интересной повести, какого-либо интересного приключения. Предприняв прошлой весною небольшое плаванье вдоль берегов Средиземного моря, я каждый день для собственного удовольствия записывал то, что видел и о чём думал…»

Так начинаются эти записки, которые Мопассан планировал вести на яхте «Милый друг» две недели, продержавшись, при этом девять (один день оказался пропущенным) дней.

«Я чувствую, как в меня проникает опьянение одиночества, сладкое опьянение отдыха, который ничем не будет потревожен: ни белым конвертом письма, ни голубой телеграммой… Две недели молчания, какое счастье!»

Усталый мизантроп («Боже, как уродливы люди!», «Человек ужасен!») решил скрыться на своём судне от привычного своего окружения, столичной задёрганности и систематических перегрузок, хотя прервал путешествие при первой возможности – получив телеграмму от приезжающего в Монте-Карло друга, которого давно не видел; вот отчего книжка обрывается раньше, чем планировалось.

Впрочем, так как никакого сюжета и нарастания событий не происходило, а путевые впечатления от буйной южной природы служат гарниром к авторским размышлениям обо всём на свете, текст этот может быть бесконечным – или, напротив, предельно коротким; тем более, что состоит он не из коротких и прерывистых (как это положено дневнику) записей, но достаточно протяжённых и логически выстроенных новелл, разнотемье которых, тем не менее, как бы нанизано на некий внутренний ассоциативный стержень.

Мне было интересно следить за этой очевидно экспериментальной бессюжетностью, предвещающей более поздние литературные стратегии – когда некие условно обозначенные на письме пространства заполняются произвольным содержанием.

Об этом Мопассан говорит в эпилоге: «Меня просят напечатать эти страницы, у которых нет ни последовательности, ни композиции, ни мастерства, которые идут одна за другой без связи и внезапно обрываются на том единственном основании, что налетевший ветер прервал моё путешествие. Уступаю этому желанию. Может быть, и напрасно…»

Для примера возьмём только один (второй) день из жизни отдыхающих.

Седьмого апреля в девять вечера яхта Мопассана, вышедшая накануне из предместий Ниццы, стопорнулась в Каннах, дабы избежать ночью рифов.

Главка про этот день, начинающаяся променадом по набережной Круазетт, открывается рассуждением страницы на полторы про большое количество принцев и коронованных особ, наводнивших курорт и сопутствующей всем этим людям тщеславной суеты.

Далее, продолжая осуждать светские привычки, Мопассан едко описывает роль, предназначенную композитору, художнику и писателю в светском салоне (разумеется, подробнее всего описывается писательская участью, завистливо взирающая на почести, оказываемые композиторам).
А это ещё четыре страницы.

Далее Мопассан рассуждает о чахоточной худобе некоторых прогуливающихся и обращает своё внимание на туберкулёз, уносящий из жизни многие молодые души – курорт окружён кладбищами, погружёнными в прекрасный, среди разросшихся цветников, сон, которому могут позавидовать и живущие.

Затем, оглянувшись окрест, Мопассан горько сетует о банальностях, изрекаемых французами за обедом, о мелкотравчатости и суетности бытового сознания (еще три разворота), после которых писатель переходит к рассказу о судьбе Базена, бежавшего из местной темницы способом несколько напоминавшем стратегию графа Монтекристо (ему помогала жена).

После чего Мопассан видит эскадру военных кораблей и начинает говорить об ужасах войны, знакомых ему не понаслышке. Праведный гнев его растекается ещё на два с половиной разворота, до самого конца им самим распланированного дня.

Прочие дни плаванья, организующие структуру текста, созданы по схожему принципу «что вижу – то пою…»

В некоторых местах, когда Мопассан начинает объяснять специфику французского национального характера или роль хлёсткой фразы в истории Франции (или же перебирает отрывки французских поэтов, посвящённых образу Луны, от которой, однажды, он сделался больным) книга его начинает напоминать «Записки туриста» Стендаля, тоже, ведь, посвящённые исследованию того, что рядом и, как правило, в слепой зоне: провинции.

Хотя в отличие от Стендаля, достаточно дотошно описывающего не только пейзажи, но и готические памятники, Мопассан сосредотачивается, в основном на живописании природы, пока сам однажды не становится частью ландшафта.

Это когда после сильнейшего приступа одиночества (увидел на берегу влюбленную, никого не замечающую пару, с которой позже столкнулся в трактире), перебрав лунного света и эфирного выхлопа, Мопассан начинает корчиться от головной боли, изменяющей его сознание и растворяющей его тело в окружающей его природе.

Эфир («…это не были грёзы, навеваемые гашишем, это не были те слегка болезненные видения, какие вызывает опиум…») позволяет телу, уставшему от болевых волн, уподобиться состоянию моря, то бушующего, то погружённого в штиль, но, так или иначе, постоянно прерывающего путешествие.

«Вскоре странное и чудесное ощущение пустоты, появившееся у меня в груди, распространилось до конечностей, которые, в свою очередь, стали лёгкими, совсем лёгкими, словно мясо и кости растаяли и осталась только кожа, одна кожа, необходимая, чтобы воспринимать прелесть жизни и лежания в этом блаженном покое…»

Симптоматично, что приступы меланхолии, настигающие Мопассана в открытом море, куда он спрятался он поднадоевшей обыденности (главного врага романтика, которая объявляется одной из главных причин бегства Мопассана в Африку» — см. предисловие к книге алжирских очерков «Под солнцем») заставляют писателя мечтать о том, что бы он хотел на самом деле.

То есть, оказавшись на яхте, комфортное уединение на которой является пределом мечтания едва ли не каждого современного человека, Мопассан на целый разворот грезит о судьбе ближневосточного набоба, окружённого «красивыми чёрными рабами», гаремом женщин, скакунами, на которых «в тихий вечерний час я летел бы, обезумев от быстрой езды», о розовых фламинго, ничего не зная «о биржевых курсах, о политических событиях, о смене министерств, о всех бесполезных глупостях, на которые мы тратим наше короткое и обманчивое существование…»

«Я не видел бы больше, как вдоль тротуаров, оглушаемые грохотом фиакров по мостовой, сидят на неудобных стульях люди, одетые в чёрное, пьющие абсент и разговаривающие о делах…»

Впрочем, о чём за табльдотом говорит среднестатистический француз, Мопассан поведал чуть раньше того, как заявил –

«Как мне хотелось бы порой перестать думать, перестать чувствовать, как бы мне хотелось жить, подобно животному, в светлой и тёплой стране, в жёлтой стране, где нет грубой и яркой зелени, в одной из тех стран Востока, где засыпаешь без печали, где просыпаешься без горя, суетишься без забот, где любишь без тоскливого чувства, где едва ощущаешь собственное существование…»

В описании этом из книги написанной в 1888 году (в разуме Мопассану осталось быть всего-то последнюю пару лет) легко узнаётся Алжир, которому посвящена книга очерков 1983 года «Под солнцем».

Псевдомужественный предшественник Хемингуэя, Мопассан здесь делает вид, что едет на чужую войну, хотя описывает, в основном, не её и её последствия (социальный пафос закипает лишь к концу книги, когда исчерпываются метафоры и описания природы и грязных арабских женщин), но природу в песках, огненную погоду, шакалов и стервятников, экзотическую этнографию.

Масса страниц уходит у него на описание сложностей продвижения вглубь Сахары, хотя, по здравому размышлению, не очень понятно, что, как не страх смерти и одиночества, гонит его по враждебно настроенным просторам странного материка.

Путешествие его самодостаточно и исчерпывается самим собой; здесь, как и в «На водах» важно не только что говорится про знакомое или же незнакомое, но кто это говорит.

Мопассан может себе позволить гнать эпистолярное сырьё, не до конца переплавленное в художественный текст, так как он точно знает, что его, кумира провинциальных барышень, обязательно и с восторгом выслушают. Окупят. Точно он Пелевин, выпускающий книгу в год, какой.

Совсем недавно схожие ощущения я поймал во втором томе стихов Блока, проложенных фотографическими вклейками с теми самыми портретами яркого демонического персонажа, что в тысячах копий расходились среди поклонниц.

Вот и Мопассан туда же – в даль африканскую, где, правда, бродит не изысканный жираф, но женщины в белых саванах, в лучшем случае похожие на старух, где земля «однообразна, всегда неизменно сожжена и мертва, эта земля. И, однако, там ничего не желаешь, ни о чём не сожалеешь, ни к чему не стремишься. Этот спокойный, струящийся светом безрадостный пейзаж удовлетворяет зрение, ум, утоляет чувства и мечты, потому что он завершён, абсолютен, потому что по-иному его нельзя себе представить. Даже скупая зелень (! – Д.Б.) там кажется неуместной, как нечто фальшивое, раздражающее, грубое…»

Песчаный окоём и морская гладь привлекают Мопассана примерно одним и тем же – самодостаточностью, внеположенностью, исключённостью из бытового дискурса, которая, как он пишет в самом начале «На воде», «заставляет всё видеть, за всем наблюдать и горячо интересоваться малейшим пустяком…»

В качестве мотиваций для опасного трёхмесячного путешествия к воюющим племенам, Мопассан весьма неубедительно приводит отвращение к семье, обеды которой он видит из окна своей парижской квартиры каждый день, а так же фразу Флобера: «Можно представить себе пустыню, пирамиды, сфинкса, ещё не видев их, но чего никак нельзя вообразить – это голову турецкого цирюльника, сидящего на корточках у порога своей двери», после чего Мопассан добавляет – «И тем более занятно узнать, что происходит в этой голове…»

Интересно, читал ли эти строки Эрве Гибер, чьё путешествие в Морокко делится на две равные части и первая из них проистекает в его фантазии: до того, как очутиться в Африке, он проживает своё будущее путешествие ярче и насыщеннее, чем оно окажется на самом деле.

Ну, да, жара, пески, неудобства, которые, впрочем, Мопассан описывает стоически и как бы отстранённо.
Как бы со стороны — почти как Флобер в ещё большей умозрительности африканского путешествия (разумеется, я о «Саламбо»).

Это интересный момент, если учесть постоянную перемену близких планов и отдалённых панорам, которыми полны страницы его Средиземноморского путешествия.

В Африке же Мопассан, точно сжавшись в комок, превозмогает путь, выстраивая на его основе нечто хоть как-то стилистически законченное (и припасает для этого на финал описание грандиозного многокилометрового пожара).

Он описывает даль, живущую без него, в которой, несмотря на ежесекундно причиняемые ему мучения, его нет, а беглость глав африканского бегства вступает в противоречие с огромностью арабских просторов точно так же, как протяжённость морских глав кажется странной для постоянно декларируемой занятости и вечной качки.

Да, про трепанацию Мопассан пишет и в более поздних своих морских очерках, наблюдая фланёров на Круазетт: «Если бы можно было открывать человеческие головы, как приподнимают крышку кастрюли, то в голове математика нашли бы цифры, в голове драматурга – силуэты жестикулирующих и декламирующих актёров, в голове влюблённого – образ женщины, в голове развратника – непристойные картинки…»

Собственно, все путевые очерки Мопассана и есть буквализация мечты – описание того, что случается с людьми, приблизившимися и заглянувшими за линию горизонта.

Сознательно или не очень, он показывает как от соприкосновения с реальностью пыльца очарования опадает, крылья оплавляются, русалка тонет.

Многократно переизданные, морские заметки, как показывают комментарии в издании 1958 года, были дотошно (постранично) исследованы литературоведами.

И тогда выяснилось, что многие темы, разрабатываемые в «На воде» были написаны и даже опубликованы в виде колонок и статей гораздо раньше.

Получается, Мопассан взял груду старых журналистских текстов и обрамил их средиземноморскими пейзажами (так в сборниках средневековых новелл фабульно насыщенные куски крепились друг другу рамой с описаниями и разговорами рассказчиков и вокруг них), заполнив абы чем (рамплиссажем).

«Путешествие его не изменило, потому что в дорогу он брал самого себя» (Сенека).

«На реке» Ги де Мопассана

Прошлым летом я снял небольшой загородный дом на берегу Сены,
в нескольких лье от Парижа и каждый вечер уходил туда спать.
Через несколько дней я познакомился с одним из моих соседей, мужчиной
от тридцати до сорока, который, безусловно, был самым любопытным экземпляром, которого я
когда-либо встречал. Он был старым лодочником и обожал лодочный спорт. Он был
всегда рядом с водой, на воде или в воде. Он должен иметь
родился в лодке, и он обязательно умрет в лодке в конце.

Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу Сены, я спросил его
рассказать мне несколько историй о своей жизни на воде. Хороший человек в
однажды оживился, все выражение его лица изменилось, он стал красноречивым,
почти поэтично. В его сердце была одна великая страсть, всепоглощающая,
непреодолимая страсть-река.

Ах, сказал он мне, сколько у меня воспоминаний, связанных с этой рекой
что вы видите течет рядом с нами! Вы, люди, живущие на улицах, знаете
ни слова о реке. Но послушайте рыбака, когда он упоминает
слово. Для него это таинственная вещь, глубокая, неизведанная, земля
миражи и фантасмагории, когда ночью видят то, что не
существует, слышит звуки, которые никто не узнает, дрожит, не зная
отчего, как проходя по кладбищу, — а оно, в самом деле, самое
зловещее кладбище, на котором нет могилы.

Земля кажется ограниченной речным лодочником и темными ночами, когда
луны нет, река кажется безграничной. У моряка не то же самое
чувство моря. Часто бывает безжалостным и жестоким, это правда; но
оно вопит, оно ревет, это честно, великое море; пока река
молчаливый и вероломный. Он не говорит, он течет без
звук; и это вечное движение текущей воды мне страшнее
чем высокие волны океана.

Мечтатели утверждают, что море скрывает в своем лоне огромные просторы синевы
где утонувшие бродят среди больших рыб, среди странных
леса и хрустальные гроты. У реки только черные глубины, где один
гниет в слизи. Но красиво, когда сверкает в
свете восходящего солнца и нежно омывает его берега, покрытые шепчущими
тростник.

Поэт говорит об океане,

 О волны, какие печальные трагедии вы знаете--
     Глубокие волны, ужас коленопреклоненных материнских сердец!
     Вы говорите их друг другу, когда катитесь
     По течению, и это то, что дает
     Грустные отчаянные тона в вашем голосе
     Как вы катитесь в канун прилива. " 

Ну, я думаю, что истории, шепчущиеся тонким камышом, с их
тихие голоса, должны быть более зловещими, чем мрачные трагедии
говорит рев волн.

Но так как вы просили некоторые из моих воспоминаний, я расскажу вам о
уникальное приключение, которое случилось со мной десять лет назад.

Я жил, как и сейчас, в доме матушки Лафон, и один из моих ближайших
друзей, Луи Берне, который теперь отказался от лодочного спорта, его полуботинок и его
с голой шеей, чтобы идти в Верховный суд, проживал в деревне С.,
на две лиги ниже по реке. Мы обедали вместе каждый день,
иногда у него дома, иногда у меня.

Однажды вечером, когда я шел домой и был довольно уставшим, греб с
мою большую двенадцатифутовую лодку, которую я всегда
ночи, я остановился на несколько минут, чтобы перевести дух возле заросшего камышом мыса
вон там, метрах в двухстах от железнодорожного моста.

Это была великолепная ночь, ярко светила луна, блестела река,
воздух был спокоен и мягок. Это умиротворение искушало меня. я думал
сам, что было бы приятно выкурить трубку в этом месте. я взял
мой якорь и бросил его в реку.

Лодка плыла по течению по течению, до конца цепи,
а потом остановился, и я сел на корму на свой тулуп и
устроился максимально комфортно. Не было ни звука
слышал, за исключением того, что мне иногда казалось, что я могу уловить почти
незаметный плеск воды о берег, и я заметил
группы камыша, которые принимали странные формы и временами казались
шаг.

Река была совершенно спокойна, но я чувствовал, что меня тронуло необычное
тишина, окружавшая меня. Все твари, лягушки и жабы, те
ночные певцы болота молчали.

Внезапно лягушка заквакала справа от меня и рядом со мной. Я вздрогнул.
Он прекратился, и я больше ничего не слышал, и решил закурить, чтобы успокоиться.
разум. Но, хотя я и был известным красителем трубок, я не мог курить;
при втором розыгрыше меня тошнило, и я бросил попытки. Я начал петь.
Звук моего голоса тревожил меня. Так что я лежал неподвижно, но
в настоящее время легкое движение лодки беспокоило меня. Мне казалось, что
если бы она делала огромные броски с берега на берег реки, касаясь
каждую банку поочередно. Тогда я почувствовал как бы невидимую силу, или
существа, вытягивали ее на поверхность воды и поднимали,
позволить ей снова упасть. Меня швыряло, как в бурю. Я слышал
шумы вокруг меня. Я вскочил на ноги одним прыжком. Вода
блестела, все было спокойно.

Я увидел, что мои нервы несколько пошатнулись, и решил покинуть
место. Я натянул якорную цепь, лодка тронулась; тогда я почувствовал
сопротивление. Я дернул сильнее, якорь не поднялся; он поймал
на чем-то на дне реки, и я не мог его поднять. я
снова начал тянуть, но все тщетно. Затем я веслами повернул
лодку носом против течения, чтобы изменить положение якоря. Это
было бесполезно, его все равно поймали. Я впал в ярость и тряхнул цепью
яростно. Ничего не сдвинулось. Я сел, обескураженный, и начал
осмыслить мою ситуацию. Я не мог мечтать разорвать эту цепь, или
отделить его от лодки, потому что он был массивным и был заклепан в
кланяется куску дерева толщиной с мою руку. Однако, так как погода была
так хорошо, что я подумал, что, вероятно, не будет задолго до того, как
рыбак пришел мне на помощь. Моя неудача успокоила меня. я сел и
смог, наконец, выкурить мою трубку. У меня была бутылка рома; я пил
два-три стакана и смог посмеяться над ситуацией. Это было
очень теплый; чтобы, в случае необходимости, я мог спать под звездами без
любой большой вред.

Внезапно в борт лодки постучали. я дал
вздрогнул, и меня весь прошиб холодный пот. Шум был, несомненно,
вызванный каким-то куском дерева, унесенным течением, но это было
достаточно, и я снова стал жертвой странного нервного волнения. я
схватился за цепь и отчаянно напряг мышцы. якорь
держался твердо. Я снова сел, измученный.

Река медленно окутывалась густым белым туманом, который лежал
близко к воде, так что, встав, я не мог видеть ни
река, ни мои ноги, ни моя лодка; но мог воспринимать только вершины
камыши, а еще дальше равнина, белеющая в
лунный свет, от которого к небу поднимаются большие черные пятна,
которые были образованы группами итальянских тополей. меня как будто похоронили
талия в облаке хлопка необыкновенной белизны и всевозможные
странные фантазии пришли мне в голову. Я думал, что кто-то пытается
забраться в мою лодку, которую я уже не мог различить, и что
река, скрытая густым туманом, была полна странных существ,
плавает вокруг меня. Я чувствовал себя ужасно неловко, мой лоб чувствовал
как будто вокруг него была тугая повязка, мое сердце билось так, что почти
душил меня, и, почти вне себя, я подумал о том, чтобы уплыть от
место. Но опять же, сама мысль заставила меня дрожать от страха. я
видел себя, потерянного, идущего по догадкам в этом густом тумане,
среди трав и тростников, которых я не мог избежать, мое дыхание хрипело
со страхом, не видя берега, не находя своей лодки; и казалось, что
если бы я чувствовал, что меня тянут за ноги на дно этих
черные воды.

На самом деле, как я должен был подняться по ручью не менее пятисот
метров, прежде чем найти свободное от травы и камыша место, где я мог
земли, было девять шансов на один, что я не мог найти дорогу в
туман и что я должен утонуть, как бы хорошо я ни умел плавать.

Я пытался урезонить себя. Моя воля заставила меня решить не бояться,
но во мне было что-то, кроме моей воли, и это другое было
боятся. Я спросил себя, чего мне бояться. Мое храброе «эго»
высмеивал мое трусливое «эго», и я никогда не осознавал, как в тот день,
существование в нас двух соперничающих личностей, одна чего-то желает,
другие сопротивляются, и каждый выигрывает день по очереди.

Этот глупый, необъяснимый страх усилился и превратился в ужас. Я остался
неподвижно, мои глаза смотрят, мои уши натянуты в ожидании. Из
какие? Я не знал, но это должно быть что-то ужасное. я верю, если
рыбе пришло в голову выпрыгнуть из воды, как это часто бывает,
ничего больше не потребовалось бы, чтобы я упал, застыл и
бессознательный.

Однако я усилием воли мне удалось стать почти рациональным
очередной раз. Я взял бутылку рома и сделал несколько глотков. Тогда идея
пришел ко мне, и я начал изо всех сил кричать на все точки
компаса подряд. Когда мое горло было полностью парализовано, я
слушал. Где-то далеко выла собака.

Я выпил еще рома и растянулся на дне лодки.
Я оставался там около часа, может быть, два, не спал, широко раскрыв глаза.
открытый, с кошмарами все вокруг меня. Я не смел встать, и все же я
сильно желал этого. Я откладывал это от момента к моменту. я сказал
про себя: «Ну, вставай!» и я боялся пошевелиться. Наконец я поднял
себя с бесконечной осторожностью, как будто моя жизнь зависела от малейшего
звук, который я мог бы издать; и посмотрел через край лодки.
Я был ослеплен самым чудесным, самым поразительным зрелищем, которое оно
можно увидеть. Это была одна из тех фантасмагорий волшебной страны, одна
из тех достопримечательностей, которые описывали путешественники, возвращаясь из далеких
земли, которых мы слушаем, не веря.

Туман, который два часа назад плыл по воде, постепенно рассеялся.
расчищены и сосредоточены на берегах, оставляя реку абсолютно чистой;
в то время как он образовывал на обоих берегах непрерывную стену в шесть или семь метров
высокий, который сиял в лунном свете ослепительным блеском снега.
Ничего не было видно, кроме сияющей светом реки между этими двумя белыми
горы; и высоко над моей головой плыла большая полная луна, в
среди голубоватого, молочного неба.

Все существа в воде проснулись. Лягушки яростно заквакали,
в то время как каждые несколько мгновений я слышал, сначала справа, а затем слева,
резкий, монотонный и заунывный металлический звук лягушек-быков.
Как ни странно, я больше не боялся. Я был посреди такого
необычный пейзаж, которого не было бы у самых замечательных вещей
поразил меня.

Сколько это продолжалось, я не знаю, потому что в конце концов я заснул. Когда
Я открыл глаза, луна зашла, и небо было полно облаков.
Заунывно плескалась вода, дул ветер, было кромешно темно.
Я допил остаток рома и, дрожа, прислушался к
шелест камыша и предвещающий шум реки. Я попытался
видел, но не мог различить ни своей лодки, ни даже своих рук, которые я держал
близко к моим глазам.

Однако мало-помалу чернота стала менее интенсивной. Все в
однажды мне показалось, что я заметил тень, скользнувшую совсем рядом со мной. я
кричал, голос ответил; это был рыбак. Я звонил ему; он подошел близко
и я рассказал ему о моем несчастье. Он греб свою лодку рядом с моей и,
вместе мы тянули якорную цепь. Якорь не двигался. День
наступил хмуро-серый, дождливый и холодный, один из тех дней, которые приносят
печали и беды. Я видел другую лодку. Мы приветствовали это. человек на
ее борт соединил свои усилия с нашими, и постепенно якорь
уступил. Он поднимался, но медленно, медленно, нагруженный значительным
масса. Наконец мы заметили черную массу и нарисовали ее на борту.
Это был труп старухи с большим камнем на шее.

Литературная сеть » Ги де Мопассан » На реке

Включите JavaScript для просмотра комментариев с помощью Disqus.

На реке Сводка | Книжные отчеты

Ги де Мопассан и Эмиль Золя – самые известные писатели французского натурализма. Золя даже разработал теорию натурализма и утверждает, что она должна стремиться показать природу и характер человека такими, какие они есть.

Говорят, что Мопассан любил воду с детства, и в этой работе он использует метафоры и персонификацию для описания реки и моря.

Этот рассказ о рыбаке, которым является сам писатель, который описывает одно из своих приключений на Сене. Он решил рассказать все о той ночи, когда возвращался от своего друга Луи, с которым он обедал каждый вечер. Он очень устал, поэтому решил бросить якорь на глубину и отдохнуть в своей лодке. Внезапно он почувствовал невидимую силу, двигающую лодку, и решил вернуться домой.

Он не мог поднять якорь. Он подумал, что к ней что-то прилипло, и как ни пытался, не смог сдвинуть лодку. Он даже думал о том, чтобы доплыть до берега, но уже знал, что запутается в кервеле. Он пытался бороться со страхом, выпивая свой ром. Когда он выпил все, то увидел приближающуюся к нему тень. Это был другой рыбак, который пытался помочь ему, но на рассвете потребовалась лишняя пара рук, чтобы вытащить якорь. Якорь держал женский корпус с привязанным к шее камнем.

Писатель показывает нам реальность глазами обычного рыбака. Он описывает природу, которую видит сам, начиная с тумана, лунного света и т. д. Он также описывает внутренние сражения персонажа и его страхи. Мопассан стремился к космическим описаниям, в которых существуют повседневные, обыденные вещи. Он был мастером написания коротких рассказов, потому что мог реализовать драматический элемент и трагический финал в коротком сюжете.

Краткое содержание книги

История начинается с того, что рассказчик рассказывает нам, как он провел некоторое время на Сене в маленьком домике. Он встретил своего соседа, которому где-то между 30 и 40 годами. Однажды сказочник попросил своего соседа рассказать ему какую-нибудь историю из его жизни, случившуюся, когда он был на реке. Река разбудила в нем страсть. Он сказал ему, что у него много воспоминаний, но он расскажет ему кое-что о своем опыте 10-летней давности.

В тот вечер он ужинал со своим другом Луи, который жил в деревне у реки. Он возвращался домой, когда решил немного отдохнуть в своей лодке. Он решил выкурить трубку и бросил якорь в реку. Спокойствие реки взволновало его. Внезапно он услышал лягушек и испугался. Когда они прекратили, он решил продолжить курить, чтобы расслабиться. Внезапно его затошнило, поэтому он бросил курить и даже немного не мог петь, потому что даже звук его голоса вызывал у него дискомфорт. Он почувствовал сильную силу, тянущую лодку, и что попал в шторм. Ему пришлось встать, чтобы заставить себя поверить, что все в порядке.

Он подумал, что с ним не все в порядке, и решил пойти домой. Когда он потянул за цепь, то почувствовал сильное сопротивление и не смог вытащить якорь. Рыбак попытался изменить положение якоря, повернув лодку, но это не помогло. Не зная, что делать, он ждал, пока кто-нибудь придет и поможет ему. Он выпил бутылку рома и немного выпил. Несмотря на то, что он не мог покинуть реку, он не чувствовал себя плохо, потому что ночь была достаточно теплой, чтобы спать в лодке.

Что-то ударило его лодку. Это был всего лишь кусок дерева, но этого было достаточно, чтобы заставить его нервничать. Густой туман покрыл все. Он думал о том, чтобы плыть к берегу, но боялся, что что-то утащит его на дно. Рыбак снова потянулся за своим ромом и начал кричать так громко, как только мог, но в ответ услышал только собачий лай.

Туман рассеялся, и река стала совершенно чистой. Ему уже не было страшно, поэтому он вздремнул. Проснувшись, он допил остаток рома и стал наблюдать за темнотой. Он увидел приближающуюся к нему тень и понял, что это рыбак. Они пытались вытащить якорь, но не смогли.

Когда взошло солнце, им на помощь пришел еще один рыбак. Наконец им удалось его вытащить, и когда якорь приблизился к ним, они увидели, что на нем еще что-то есть. Это был женский корпус с камнем на шее.

Жанр: Краткая история

Тема: События Фишера на реке

Место: River Seine

Время: UNSPECITIFIT

Характеристик

ПЛАСТИЦИЯ ВОЗДЕЛА. Он провел много времени у Сены и там встретил своего соседа, который рассказал ему об одном из своих приключений на реке.

Он говорит, что его сосед — один из самых интересных мужчин, которых он когда-либо встречал. Он был старым моряком, который очень любил свою лодку. Ему казалось, что он родился на лодке и собирается умереть в одной. Для него река была чем-то загадочным и глубоким, где ночью можно увидеть то, чего там нет. Когда писатель просит его рассказать о некоторых своих переживаниях, он описывает случай, когда он вытащил из реки тело мертвой женщины. Не долго думая, он описал свои страхи и безнадежность, когда не смог вытащить якорь.

Ги де Мопассан Биография

Ги де Мопассан был известным французским писателем эпохи реализма. Он родился в 1850г. во Франции, но происходил из старинной семьи Лорен, происхождение которой из Нормандии. Гая воспитывала в основном его мать, учитывая, что она была разлучена со своим мужем. Она оказала наибольшее влияние на творчество Гая с тех пор, как он был маленьким мальчиком. У нее был изысканный вкус в литературе, и она передала его своим детям. Гай вырос в небольшой рыбацкой деревушке, где проводил время с рыбаками и разговаривал с ними на их диалекте.

Мальчиком Гай пошел в семинарию, чтобы получить образование, но он сделал все возможное, чтобы его исключили и отправили обратно к матери. Вероятно, это та часть его жизни, которая вызвала у него отвращение к религии. После семинарии Гая отдали в лицей, чтобы он стал актером и поэтом. После колледжа он отправился в армию, чтобы сражаться во франко-прусской войне. После войны он покинул Нормандию и переехал в Париж. Он проработал там морским офицером десять лет.

В то время друг их семьи, Густав Флобер, стал учителем Гая и личным проводником в его писательском развитии. Гай тоже начал реализовывать свои журналистские амбиции. Флобер познакомил Гая с Эмилем Золя, Иваном Тургеневым и многими другими важными писателями эпохи реализма и натурализма. В то время Гай начал сам писать художественную литературу, в основном короткие пьесы и стихи.

Очень скоро Гай стал редактором многих важных журналов и газет того времени. Он начал писать рассказы и романы. В 1880 г. он опубликовал сборник своих рассказов под названием «Boule de suif». Флобер сказал, что эта книга была не только личным шедевром Гая, но и шедевром мировой литературы. Книга стала очень известной за очень короткое время.

Вторая книга рассказов Гая о войнах, выпущенная в 1881 году. Это была книга под названием «Дом Телли», выдержавшая 12 изданий за два года. В следующем году Гай заканчивает свой первый роман «Одна жизнь», который был продан тиражом более 25 000 экземпляров менее чем за год. Его второй роман «Милый друг», опубликованный в 1885 г., выдержал семь изданий за четыре месяца.

Парню очень хорошо платили за его шедевры. Он любил свое уединение, но также много путешествовал. Он путешествовал по Европе и Ближнему Востоку и писал во время путешествий, чтобы вернуться домой с готовыми книгами. Он общался со многими важными людьми своего времени и был очень уважаемым человеком в своем сообществе, но с годами он все больше и больше изолировался от общества.